К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

— Он обречен быть изгоем. Ему ничего не светит… э-э, даже в Англии. Бурбоны вымрут, вместе с ними вымрут и остатки аристократии, как мне ни прискорбно это осознавать. Что толку быть заодно с ними? Умные люди, вроде меня и вас, должны думать о том, как жить дальше.

— Несколько недель назад, когда вы уговаривали меня быть представленной первому консулу, вы иначе отзывались о Бурбонах, — горько усмехнулась я. — Вы говорили о них с почтением.

— Только потому, что мне дороги лично вы, сердечко мое. Я готов на многое, чтобы удержать вас от ошибки…

Он поднес мою руку к губам и прижался к ней страстным, горячим поцелуем. Обычно бесстрастный и выдержанный, Талейран сам не себя не был похож сейчас; кажется, еще миг — и он попытается обнять меня, прижмет к себе, начнет гладить волосы, поцелует в губы. По крайней мере, его взгляд был устремлен именно на них. Я внутренне напряглась. Что с ним происходит? Конечно, в моей памяти навсегда останется та ночь страсти, когда мы принадлежали друг другу. Однако раньше мне казалось, что Талейран достаточно благоразумен, чтобы понимать: все это — в прошлом. Я столько раз говорила ему о своей любви к Александру! Теперь приходилось признать, что, несмотря на мои слова, в душе Мориса жили самые неожиданные надежды. Он, похоже, даже рад не отдавать меня Бонапарту — при условии, что сохранит для себя…

— Я не мастер любовных признаний. Я скорее мастер остроумия, язвительного слова. Это — маска, которую мне пришлось надеть на себя еще в детстве, чтобы избежать страданий, чтобы… направить интерес любопытной публики от моей ноги к моему уму. Маска стала моим вторым лицом, и я не сказал бы, что мне это… э-э, не нравится. Но можно ли жить одной лишь насмешкой?

— У вас есть Келли, — вырвалось у меня.

— Ах да. — Он вздохнул, все так же не отпуская моей руки. — Келли, конечно… Но на самом деле я мало к кому привязан. Я очень любил свою прабабушку, мадам де Рошешуар. Родители отправили меня к ней, когда мне было четыре года, — одного-одинешенького в дилижансе. Я ехал туда шестнадцать дней. Но этот ужас того стоил, потому что из дилижанса я попал в руки самой доброй и сердечной женщины, которая только была на свете.

Он усмехнулся:

— До сих пор помню, как по воскресеньям, после мессы, она принимала крестьян у себя в замке. Она, эта аристократка, имела дар целительства и щедро раздавала беднякам пучки лекарственных трав, которые пахли так сладко и приятно. Я сидел у ее ног, а она гладила меня по голове…

— Вас любят женщины, — прервала я его. — Не преувеличивайте, Морис! Родители обошлись с вами холодно, но ваша жизнь сложилась не так плохо, лучше, чем у многих!

Мой возглас словно заставил его очнуться. Он тряхнул светлыми волосами, глубоко выдохнул воздух.

— Женщины, конечно, любят меня, но далеко не всех люблю я. Взаимную любовь я имел счастье познать лишь однажды, но та возлюбленная в конце концов оставила меня, потому что я был епископом и не мог вступить с ней в брак. Она нашла свое счастье с другим мужчиной, португальским графом.

Он деликатно не называл имя этой женщины, но я догадывалась: речь шла об Аделаиде де Флао, с которой Талейран до революции жил почти одной семьей, игнорируя присутствие в квартире старого и глухого маркиза де Флао. Поговаривали, у Аделаиды даже родился от тогдашнего епископа сын, о котором Талейран заботился. И еще говорили, что вскоре после возвращения во Францию из эмиграции он сватался к маркизе де Бюффон, но та отказала ему, поскольку не могла помыслить о браке с бывшим духовным лицом.

Я подметила, что подобные речи Талейран ведет со мной уже не впервые. Совсем недавно, на террасе Мальмезона, он тоже с сожалением отзывался о своем одиночестве и обреченности на безбрачие. Но тогда я никак не могла воспринять его вздохи на свой счет. Мне казалось, он просто ворчит по поводу требований Бонапарта жениться на опостылевшей ему мадам Грант…