Я рожу тебе детей - Ева Ночь

— Я похожа на ветреную кокетку? Я тут душу тебе вывернула и призналась, что никогда… ни разу… А ты сидишь и строишь из себя сурового феодала?

— Я такой и есть, Лер, — надулся Змеев, понимая, что выглядит жутким занудой, но ничего с собой поделать не мог. Уж лучше сразу все точки над «і».

— Какая жалость, — притворно вздохнула Лерочка, — бесстрашным флибустьером ты нравился мне больше. Может, притворишься, что ты такой и есть? Пират, который не знает преград и слова «нет»?

Олег почувствовал, как дрогнули его бастионы, но сдаваться не желал.

— Хорошо, — вздохнула она еще раз, но уже без улыбки и мягкого подначивания, — я даю тебе слово: только ты.

— И я, Лер, даю слово: будешь моей единственной, — теперь настала его очередь терять голос. Слишком серьезно. Так серьезно и глубоко, как он сам от себя не ожидал.

— Я не просила клясться, — погладила она его по плечу, заглядывая глаза. — Меня устраивают рамки нашего договора.

Договор. Конечно же. Но Змеев не стал ничего говорить — смял ее губы своими, вдохнул жадно Лерочкин запах, позволил себе нырнуть на такую глубину, где воздух — понятие номинальное.

Его устраивал их вакуум на двоих. Его устраивала ее податливость и трепещущие ресницы. Ее решительность и храбрость. А еще — доверчивость и правильность. Чистая девочка, созданная для него, уже давно забывшего, что такое неискушенность. И только от него зависело, какой она станет, когда они наконец-то перешагнут черту.

Лерочка ерошила его короткие волосы на затылке, цеплялась за плечи и намеревалась не отступать.

— Не спеши, — оторвался Олег от ее губ. — Мы все успеем. Просто иди за мной.

— Как крыса за дудочкой? — Лерочка еще могла иронизировать, он уже не совсем. Изнутри прорывались темные тяжелые волны, что брали в плен и требовали взять, подмять, присвоить, доминировать. — А поверховодить?

— Успеешь, — пообещал он, снова целуя ее в губы, а позже — осыпая поцелуями Лерочкино лицо, шею, ключицы.

Олег раздевал ее медленно, любуясь и наслаждаясь, не давая сорвать с себя одежду, хоть она и пыталась, преисполненная воодушевлением юного исследователя.

— Учти: мне двадцать шесть, — то ли пыхтела, то ли задыхалась она. — Я не так наивна, как юные девственницы.

— Моя опытная невинная Лерочка, — жарко шептал он ей в ухо и прихватывал мочку зубами, долго исследовал изгиб шеи, прикасаясь ладонями к груди.

Он играл, высекал искры, горел, как в огне, но, стиснув челюсти, уговаривал себя не спешить. Для Олега было очень важно, чтобы Лерочкин первый раз был самым-самым, таким, что запоминается надолго.

Он позволил ей раздеть себя, когда она уже извивалась и стонала в его руках. Он дал ей возможность потерять голову.

Кожа к коже — горячее, обжигающее, упоительное соприкосновение. Его руки властвовали, исследовали, задевали самые чувствительные Лерочкины точки. Олег забрасывал их в память, как дрова в печь. Это позволит их пламени вспыхнуть ярко, до небес, когда придет время.

Он довел ее пальцами до экстаза и наслаждался Лерочкиной дрожью, гортанным вскриком, натянутым, как струна телом, что сотрясалось и не хотело расслабляться.

Ему досталась очень страстная штучка — он мог это признать. Радость вила в душе гнездо, вырывалась наружу. И от избытка чувств Олег готов был творить чудеса — дарить своей женщине сплошное наслаждение. А вынужден был причинить боль, когда вошел в нее одним точным движением и замер, давая привыкнуть, смириться, осознать.

— Потерпи, моя девочка, — прошептал он, уже почти ничего не видя перед глазами: темная тяжелая пелена вожделения закрывала разум, затмевала рассудок, мешала связно мыслить, но он еще держался изо всех сил, пытаясь не выплеснуться после первого же толчка.