Третий шанс - Татьяна Рябинина

- И что, я могу сделать отвод на основании ее предвзятости?

- Не можете. Вот если бы она была вашим адвокатом по уголовному делу, но очевидно работала против вас, это могло бы стать причиной для отвода и даже, возможно, для исключения из коллегии. А простые юристы, да еще по гражданке – это дикая дивизия, для них этика – пустой звук. И процедуры их отвода не предусмотрено. Но есть определенные репутационные риски, которых стараются избегать. Например, явно слить клиента или бросить его на полпути - это бомба под свою карьеру. Да и личные отношения с противной стороной всегда привлекают пристальное внимание, независимо от того, было это месяц или двадцать лет назад.

- То есть если я публично заявлю, что Климова необъективна по личным причинам?..

- Убавите ей пару-тройку пунктов рейтинга, но никак не повлияете на ход дела. Решение принимает судья. Не удовлетворены – подавайте апелляцию, потом кассацию, хоть до Верховного суда. Но хорошо, что вы мне об этом сказали. Потому что бойня предстоит основательная, чем больше знаешь, тем лучше.

Олег посмотрел на часы, побарабанил пальцами по столу.

- Дмитрий Максимович, давайте договоримся так. Пока вы не подписали дарственную, у вас еще есть время передумать. Но в любом случае жду вашего звонка. Тогда окончательно решим, по какому варианту будем действовать.

* * *

- Марина, меня нет. Ни для кого. Если только Лариса Петровна с нотариусом придет.

- Хорошо, Дмитрий Максимович.

Тут я мог быть спокоен: Мариша ляжет костьми, всем своим суповым набором, но не пропустит даже четырех всадников Апокалипсиса. Она была на десять лет меня старше, страшна, как ночной кошмар, но надежна как скала. Хотя… на все сто я не доверял уже никому. Даже самому себе.

Сев в кресло, я откинулся на спинку, закрыл глаза. Сердце все еще никак не могло успокоиться, мелко и противно, до дурноты, дрожало в горле.

Есть время передумать? Нет, думать тут уже не о чем. Война объявлена, точка невозврата пройдена. Впрочем, войну Лариса объявила мне намного раньше. Вот только когда? Понять бы. Когда сидела в камере с бомжихами и воровками, а я платил мордатому капитану, чтобы ее имя не попало ни в какие сводки и протокол о задержании растворился в воздухе? Или когда волоком тащил в клинику, где на окнах решетки, а в дверях замки-трехгранники?

Люди склонны ненавидеть тех, кому обязаны.

Или, может быть, это случилось, когда я довольно резко дал ей понять, что не считаю болезнь дочери причиной для распущенности и вседозволенности? Что жалеть нужно ее, а не себя, любимую? Тогда она ушла, хлопнув дверью, и я два дня не знал, где она, с кем.

«Где мама?» - спрашивала Полинка, а я улыбался и врал, что уехала по делам, скоро вернется.

А ведь в те первые годы, когда не вылезали из больниц, когда ночами сидели у детской кроватки и каждый день мог стать для Полины последним, мы были вместе. Или, может, мне это только казалось – что вместе? Но тогда мы цеплялись друг за друга, поддерживали, особенно когда все шло к тому, что надежды уже нет. Как-то умудрялись еще учиться и работать.

А потом вдруг отпустило. Нет, угроза по-прежнему висела над нами, но мы научились с ней жить. И Полинка тоже научилась. Начала потихоньку выправляться, удивляя врачей. Девчонка боец, говорили они. Да, были всевозможные ограничения, бесконечные обследования, процедуры, и мы не сразу поверили, что она может выжить. Даже когда уже пошла в школу. Тряслись над каждым ее шагом, а она сердилась: «я не маленькая».

А ведь напряжение никуда не делось. Просто ушло вглубь. Копилось и прорывалось. У меня беспричинными, на первый взгляд, вспышками раздражения. У Ларисы – саморазрушением. Сначала какие-то новые подруги, компании, светские и не очень светские тусовки. Потом алкоголь, наркотики.