Капитаны - Goldy Circe

Когда с ремнями покончено, Кáта стаскивает сапоги, выливая из них сувенир реки Вальдо. Также ставит у огня, принимаясь снимать вымокшую форму. И через пару минут на распорке уже покоятся брюки, рубаха, стопные ленты и бедренный пояс. Нагрудные бинты и бельё Бишоп решает не снимать и высушить, что называется, на себе. Хоть первое, что забывается в общих казармах кадетского корпуса, — это смущение, грядущая эпопея с обратным одеванием кажется выше её возможностей. Вымотано укутавшись в плед, Кáта пододвигается ближе к костру. Сбито выдыхает, обмякая, как мешок с картошкой. Индифферентно смотрит в пляску огня, всё ещё дрожа. Щёки горят, а внутри — пустота. Будто больше нет сил на борьбу с невзгодами, что подбрасывает Судьба. Кáта чувствует: усталость подкатывает к горлу и начинает душить. Но идея лечь спать кажется недопустимой, и Бишоп с должным упрямством набирается терпения

Время плавится, сбивается клубком. Может, она греется считанные мгновения, а может, уже час. Кáта не ощущает хода минут, у неё уже нет воли за них цепляться. Распаренная теплом, она клюёт носом и кутается в одеяло, впадая в дрёму.

Кáта открывает глаза, заслыша треск свежих поленьев, подброшенных в огонь; мелкие искорки взметаюстся над изголодавшимся пламенем. Подняв взгляд, лейтенант встречается со смурным Миком, что стоит, возвышаясь на ней будто монолитная гора. Очевидно, он и добавил растопку к слабому костерку. Бишоп хочет спросить, зачем Закариас пришёл, но тот предупреждающе фыркает и садится рядом к огню:

— Не суетись. Он его дошивает. Там что-то с дренажем, я так и не понял, хоть старик Эйр пытался мне объяснить. — Кáта сглатывает эти новости и прерывисто выдыхает, цепко обхватывая руками колени. “Дошивают” — значит скоро Леви будет уже в палате… Она невольно улыбается.

Мик примечает эту улыбку и будто намеренно понижает тон, охлаждая:

— Гергер рассказал мне, как ты пешая бросилась в реку. Это было глупо.

— Это было бы глупо, если бы я умерла. А так это называется в отчётах “целесообразно”.

Закариас морщит нос. Огонь тем временем начинает разгораться, методично поедая сухую сердцевину поленьев. Пламя даёт причудливые мандариновые тени, что пляшут танец на лицах офицеров.

— Давай только без обиняков. Я не могу тебя понять, — вдруг сипло проговорил он себе под нос. Катрина рассеянно свела брови, всматриваясь в Закариаса, что решил говорить загадки. — Ты и раньше была странной, однако это — выше моего понимания. В разведке есть много дельных парней, а ты цепляешься за него. Цепляешься, но он холоден. Кáта, это Леви. Ле-ви, — произносит Мик по слогам, будто считая её тугоухой. — Что ты хочешь в нём найти? Он не скажет красивых слов, не поклянётся в вечной…

Кáта качает головой, поднимая ладонь в попытке пресечь поток слов, что не сделают лучше:

— Мик, это не твоё дело. — Подобное выбивает из колеи. Она бы поняла и была готова, если б такой допрос устроил Эрвин: командир вечно пытался сунуть нос во все перипетии Разведкорпуса, однако от Мика такое слышать в новинку. Может, его на это подбил Смит — с этого великого комбинатора станется…

— Нет. — Голос Закариаса звучит на удивление ровно, будто он уверен в своей правоте. — Нравится тебе или нет, но это дело ещё и моё: я дружу с Виктором уже много лет. И твой брат скажет то же самое. И ты это знаешь. Он тоже спросит почему. Почему ты так за него цепляешься…

“Почему?” — повторяется эхом в её голове. Кáта жмурится, желая отогнать эти непрошенные, ненужные вопросы. — “Почему ты за него цепляешься?”

Будто это обвинение, словно нельзя любить будучи в Разведкорпусе. А она любила. И когда она коснулась руки Леви в кабинете, ей показалось, что она видит его. Его душу, его сердце, которое Аккерман так старательно пытался защитить. И постепенно, узнавая ворчливого капитана, она лишь убеждалась: любит. Не увлечена, не обманута собственной выдумкой, не ослеплена общим флёром загадочности — любит его.