Только не мы - Игорь Толич

— Стало быть, — сказала Габриеля, откладывая вилку и окончательно втягиваясь в разговор, — нам всем надо молиться не о здравии, а о болезни. Так получается?

— Нет, — улыбнулся Андрис. — Нам всем надо молиться, когда хотим говорить с богом. И необязательно что-то у него просить. А если просить — то для других. А свою жизнь мы пройдём сами, она в наших руках и в здравии, и в болезни.

— Вы рассуждаете как пастор.

— Я много времени провожу в церкви. Но не как пастор. Пасторы склонны не доверять науке, а я доверяю. Орга́н изобрёл не пастор, а механик и математик Ктесибий. Церкви строят не пасторы, а инженеры. Так что у бога намного больше общего с наукой, чем мы склонны считать.

После ужина я повела Габи в её комнату, где ей предстояло провести свой рижский отпуск. Андрис оставил нас наедине, потому мы с Габи разбирали её вещи сами.

В гостевой комнате редко кто останавливался. Иногда мама София, и ещё как-то неделю здесь жил Маркус, когда у него случился глубокий кризис, и Андрис настоял, чтобы его друг побыл у нас. Почти всю неделю Маркус не выходил из комнаты, я едва замечала его присутствие. К нему заглядывал лишь Андрис по вечерам, но Маркус наотрез отказался от совместных ужинов, боясь нас стеснить ещё больше.

Вскоре он покинул дом так же незаметно, как жил в нём. От Маркуса здесь остались только рисунки, которые он не забрал с собой, а я не стала выкидывать, — несколько простеньких пейзажей, очевидно, списанных с видов за окном. Здесь окна выходили на другую сторону: был виден кусочек парковки, детская площадка и всё тот же живописный сосновый лес.

Габи взяла в руку карандашный набросок, лежавший на столе, повернулась к окну и затем — снова к рисунку.

— Очень талантливо, — заключила она.

— Ты думаешь? — немного удивилась я. — По мне, самый простой скетч.

— Простой, — согласилась Габи. — Но талантливый. Это ты рисовала?

— Нет, я даже так не сумею. Это Маркус. Он скрипач, друг Андриса. Несколько лет назад он сломал руку и с тех пор не играет.

— Да… — неизвестно о чём протянула Габи и вернула рисунок на место. — Значит, не просто так я услышала музыку.

— Тогда предлагаю послушать её не только глазами, — улыбнулась я.

Мы забрались на кровать, и без всяких на то причин я включила плейлист в телефоне, который не слушала уже очень давно. Но сейчас мне хотелось услышать его.

Лунный свет лился из-за штор, незадёрнутых до конца, искусственное освещение мы погасили. На мне была домашняя просторная пижама, Габи переоделась в спортивный костюм. Сидя друг напротив друга, мы слушали джаз, звучащий из динамика айфона, который лежал на расправленной постели между нами. Немного не хватало вина или виски, или хотя бы чая, но мне не хотелось куда-то уходить, и уж тем более не хотелось вновь ставить Габриелю перед выбором или заставлять её невольно завидовать, что я могу позволить себе пропустить бокальчик, а она не может, потому что теперь её миссия на земле изменилась.

Габи прислонилась виском к стене. Ловя томные джазовые звуки, она закрыла глаза. И в этот миг необязательно было что-то говорить. За нас говорили саксофон, рояль и контрабас, но говорили они что-то очень личное: Габи — её личное, мне — моё. А общего у нас было то, что мы всегда оставались разными. И это настолько прекрасно, что иной подруги я не желала никогда.

— Ты его вспоминаешь? — внезапно нарушила тишину Габи.

А я едва не вскрикнула от неожиданности и, конечно, сразу поняла, о ком идёт речь. Таким тихим голосом и под такую неспешную музыку можно спрашивать только об одном — о самом важном и сокровенном, о том, о чём чаще молчишь, а ещё чаще думаешь, но с осторожностью, чтобы мысли твои не просочились наружу.

— Если не хочешь говорить об этом… — пошла на попятную Габриеля.

— Я хочу об этом говорить, — призналась я, невольно произнося эту фразу в минорной интонации. — Очень хочу с кем-нибудь об этом поговорить. Но я не знаю, как…