Только не мы - Игорь Толич

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — подтвердила Мария. — Не сомневаюсь, что дальше дружбы никогда не зашло. Но есть вещи, которые учишься подмечать невольно, когда много работаешь с живыми человеческими душами. Ничего нельзя утверждать наверняка, однако совсем игнорировать какие-то тонкие нюансы невозможно. Профессиональная деформация.

Мария снова улыбнулась, печально и подавлено.

Она предложила выписать мне новый рецепт на антидепрессанты, но я отказалась. Тогда она заверила, что я могу обратиться к ней в любое время, если захочу. И ещё сказала, что скорбит о моей утрате.

Однако я знала, что Мария скорбит в первую о своих, уже ничем невосполнимых, хрупких надеждах, которые утрачены отныне навсегда, и я больше не ненавидела Марию, не презирала. Я тоже скорбела — и о своей утрате, и о её.

Прощаясь, мы обнялись как подруги, хотя вся наша дружба умещалась в половине бутылки коньяка. И всё же это была настоящая дружба, которую мы выпили до дна и большего не желали.

Глава 18

Будто весь свет во всём необъятном мире разом померк. Его просто не стало, выключился, умолк. Дом без Андриса превратился в трясину мутного страха, из которой не находилось выхода. Страх лип ко мне костлявыми пальцами, пробирался под одеяло, заунывно урчал в батареях. В этом сентябре рано включили отопление, потому что зачастили дожди, промозглые и сонные.

В иные дни я не могла встать с кровати, лежала, тупо глядя в белый потолок, и мечтала, что вскоре он обрушится на меня и размажет вместе со всеми страхами, горечью, нищетой, в которые обратилась моя жизнь.

Лишь изредка мне удавалось подняться и дойти до машины, чтобы поехать в Юрмалу. Там, у моря я часами сидела под дождём или под палящим солнцем, не ощущая никакой разницы в изменениях погоды. Всё равно погода внутри меня оставалась всегда одинаковой — несчастливой, безжизненной, понурой.

И когда после одной из таких поездок я простыла и заболела, то восприняла свою болезнь с фанатичным христианским благоговением, потому что верила — я скоро умру, и все мои мучения закончатся.

Я запретила маме Софии навещать меня, запретила Александру и Роберту хлопотать о лекарствах и других необходимых мне вещах. Они звонили все попеременно, а я не брала телефон. Александр как-то заявился без приглашения и трезвонил в дверь, но я сделала вид, что меня нет дома, хотя я находилась там почти всегда и почти всегда хотела находиться где угодно, но только не здесь и не сейчас. Даже своей маме я запретила рыдать в трубку, чёрство и эгоистично решив, что так будет лучше для всех. Пожалуй, я бы немного обрадовалась Габи, но я не могла рассказать ей о том, что у меня произошло, потому что Габи со дня на день должна была родить.

А когда она родила в середине сентября, то мне и вовсе перехотелось говорить ей что-то, кроме поздравлений, которые, хоть и звучали формально, были искренними.

Габи родила девочку: три килограмма четыреста восемьдесят пять грамм — темноволосое, как её отец, и голубоглазое, как её мать, курносое чудо по имени Маргарита. Совершенно здоровый, подвижный ребёнок, который уже с первых минут громко заявил о себе, и отныне жизнь Вовы и Габриели вертелась только вокруг этого славного, крошечного существа.

А я тем временем догорала на последнем температурном рубеже, уже плохо совместимом с жизнью, и видела перед собой лица — одно за другим:

Валдис, Андрис, Тони…

Валдис, Андрис, Тони. Валдис, Андрис, Тони…

Я не могла вернуть Андриса. Я не могла вернуть Тони.

Я не могла вернуться к Валдису, несмотря на то, что мне всё-таки выдали разрешение на опеку, где в графе «опекуны» стояло два имени, но одно из них уже растворилось в вечности. Но именно этого имени мне не хватало, чтобы исполнить свой долг до конца.