Только не мы - Игорь Толич

Не могу сказать, что, распрощавшись с надеждой когда-нибудь снова увидеть Тони, я одновременно попрощалась и с ним тоже. Я знала, что он где-то есть, возможно, также вспоминает меня иногда, но его ностальгии не хватило на то, чтобы исполнить своё обещание до конца: дом он арендовал, но на этом весь его порыв иссяк. Должно быть, он просто передумал и действительно решил меня больше не ждать ни в каком смысле.

По-своему это было верным решением. Я тоже его не ждала, а только помнила о нём, как помнила об Андрисе, зная, что эти воспоминания — всё, что осталось мне от них обоих.

Моим настоящим являлся Валдис, наш тихий посёлок, наши дружелюбные, ненавязчивые соседи. Ненавязчивыми были все за исключением, пожалуй, Эмилии. Не проходило дня, чтобы она не пришла в гости и не постаралась активно поучаствовать в любой деятельности. Иногда это раздражало, иногда забавляло, а вскоре стало просто привычным, нормальным, почти родным.

Утром я готовила завтрак и обед, на который непременно должны были пожаловать Эми с вездесущим Тичем. Днём занималась своими книгами, пока Валдис читал или ковырялся с конструктором. Потом мы шли гулять, и часто Эми и Тич сопровождали нас в этих прогулках. А затем мы шли домой, обедали, болтали. Гости оставались порой до вечера, но чаще уходили, и тогда появлялось время, которое я полностью посвящала Валдису. Я не могла его научить немецкому языку, но я пробовала пристрастить его к русскому.

Читая ему вслух Лермонтова и Пушкина, я старалась подмечать, насколько у Валдиса вызывает интерес поэзия на незнакомом языке. Он слушал внимательно. И вскоре я почувствовала, что он не просто слушает, Валдис в самом деле слышит, что я читаю. Внешние эмоции так и остались для него недопустимы, но глаза его — глубокие, небесные, всегда сосредоточенные, словно антарктические льды — иногда теряли обычную жёсткость, таяли и делались почти мечтательными. В такие минуты Валдис переставал быть снежным принцем, а был просто самым обыкновенным мальчиком, моим сыном.

Как-то ночью, незадолго до Рождества, я проснулась оттого, что услышала чей-то голос. Во сне я уже встречалась с ним, но никогда не понимала, кому он принадлежит, да и слов я не различала — только мерный, лишённый интонаций, тягучий напев, где не было музыки, но было звучание, ритмичное и неторопливое.

Я открыла глаза и вдруг поняла, что голос вовсе не приснился мне, а существовал в реальности. Он доносился из-за стены, из комнаты Валдиса.

Встревоженная и переполненная самыми разными чувствами, я прокралась к двери в детскую. Все сомнения мои, которые не могли не взыграть, улетучились в тот же миг — голос действительно принадлежал Валдису.

Он разговаривал, и речь его походила на мягкий стук барабанных палочек или на то, как каплет вода из крана — раз, два, три, четыре…

Без остановки, с одинаковыми интервалами после каждого слога Валдис произносил:

— На-се-ве-ре-ди-ком-сто-ит-о-ди-но-ко-на-го-лой-вер-ши-не-сос-на-и-дрем-лет-ка-ча-ясь-и-сне-гом-сы-пу-чим-о-де-та-как-ри-зой-о-на…

Если бы я не знала Валдиса, если бы не знала наизусть воспроизводимые им строки Лермонтова, я бы приняла это бормотание за какую-нибудь молитву или даже заклинание. Валдис не ощущал ни знаков препинания, ни отдельных слов, ни строк, ни эмоционального окраса. Он чувствовал только ритм — всегда один и тот же.

Без остановки он повторил всё сначала:

— На-се-ве-ре-ди-ком-сто-ит-о-ди-но-ко-на-го-лой-вер-ши-не-сос-на-и-дрем-лет-ка-ча-ясь-и-сне-гом-сы-пу-чим-о-де-та-как-ри-зой-о-на…

И так — несколько раз, ещё и ещё. Он выучил эти четыре короткие строчки стиха, потому что накануне я читала его вслух, а теперь Валдис снова и снова твердил их.