Только не мы - Игорь Толич

В Минск мы прибыли спустя сутки. Клаус плохо переносил дорогу, нервничал, подвывал из своего контейнера, а в незнакомом жилье ещё несколько дней никак не мог отойти от путешествия. И я бы сказала, что Клаусу дался тяжелее всех этот переезд, но не могла совсем не брать в расчёт себя. То, как переживала, перебарывала я тягостное чувство оторванности от привычного и во всём отлаженного мира, не шло ни в какое сравнение со всеми ранее пережитыми событиями.

Странно, что я почти не помню, как когда-то в восьмилетнем возрасте переезжала из Даугавпилса в Москву. Но помню, что трудности вызывала в основном школа. И то лишь потому, что я стремилась во всём поспевать и не разочаровывать маму оценками, но бедное знание языка и общая атмосфера среди одноклассников не способствовали этому. Однако дома, подле мамы я ощущала заботу и надёжность. Ощущала даже тогда, когда у неё начались распри с отчимом, и пришлось переселяться в другую квартиру. Мама всегда оставалась рядом. И теперь я понимала, что в любых обстоятельствах действительно важным является то, насколько рядом готов быть с тобой человек, которому ты вверяешь свою жизнь.

А со мной получилось так, что фактически единственным существом, кто действительно был рядом — сидел рядом со мной, лежал рядом со мной, спал рядом со мной, ел вместе со мной, был Клаус. Мы вместе тёрли пол и окна в новой квартире, готовили завтраки и ужины, приводили в порядок балкон, выходящий на южную сторону дома. Потому летом некуда было спастись от жары.

Дом-свечка из пятнадцати этажей стоял особняком на выделенной территории перед детской площадкой и небольшим сквером. Наша квартира находилась на одиннадцатом этаже. Вид открывался далёкий и светлый, ничем не заслонённый, и по весне я смогла наблюдать зеленеющие кроны деревьев и небо, с каждым днём обретающее всё более чистый цвет. Однако с приходом мая в квартире началось настоящее пекло.

Страдали и я, и Клаус, которому становилось дурно в его меховой шубе. Я не знала, что предпринять. А Тони был где-то далеко — в этом же городе, но совсем в ином измерении. И если раньше, я тосковала по нему пару дней в неделю, когда он уезжал в командировки, теперь тосковала по нему круглосуточно, несмотря на то, что он стал заметно меньше уезжать из Минска.

Тони ушёл с головой в становление нового производства. Я едва понимала, что у него там творится. Знала лишь, что Тони купил какие-то новые станки, что иногда они ломались, что случались сбои, и приходилось выбраковывать срочную продукцию, которую должны были поставить на следующий день, но были вынуждены работать всю ночь напролёт, чтобы успеть в сроки. Оттого Тони мог не прийти ночью, а приходя поутру или же вовсе через день, валился с ног и засыпал на сутки. Он не замечал ни меня, ни Клауса, ни то, что мы сделали перестановку в доме, повесили новые шторы, купили кондиционер и установили его в комнате, чтобы стало хоть немного легче дышать. Работа отнимала у Тони не просто всё время, она отнимала Тони у меня.

Поначалу я ещё худо-бедно получала какие-то известия о том, чем он занимается, но потом Тони совсем прекратил вводить меня в курс дела. За целый день он мог не проронить ни слова — ни по телефону, ни вживую. Я изредка видела слоняющуюся молчаливо по квартире серую тень, в которую превратился Тони, и боялась его о чём-либо спрашивать. А между тем эта серая тень становилась всё серее с каждым днём.

Тони был на работе в будни, по вечерам, ночью, в субботу, в воскресенье, в праздники, сутками. Тони уезжал в Москву — на машине, на поезде, на самолёте. Тони летел в Германию за новым оборудованием. Тони искал наладчиков, поставщиков, покупателей, рабочих на производство. Тони ругался с водителями фур. Тони пропадал в налоговой, в милиции. Тони лежал, будто живой труп, на кровати и пил виски. Тони был везде и всюду, только не со мной.

— Мы почти перестали разговаривать, — как-то пожаловалась я, когда Тони каким-то чудом выкроил целый день, чтобы побыть дома.