Тщеславие - Виктория Лебедева (2002)

Он привел меня в институт, посадил против себя в пустующей аудитории номер четыре и в течение часа терпеливо объяснял, почему половина моих стихотворений никуда не годится и их надо срочно аннулировать из вступительной работы. Когда же от почти восьмисот строк осталось примерно триста, он удовлетворенно отряхнул ладонь о ладонь и сказал:

— Ну, ты особенно не расстраивайся. Остальные, как я понимаю, вполне конкурентоспособны. Можешь хоть завтра в приемную комиссию нести. Поверь мне, бывает куда хуже!

А потом он дал мне совет: кроме того, чтобы сдать работу на конкурс, неплохо еще было бы подойти с ней (с работой) к мастерам, которые в следующем году себе семинары набирают, чтобы уж наверняка. Многие так делают, ничего предосудительного в этом нет.

Потом зашел на кафедру творчества и разузнал фамилии потенциальных руководителей. Потом сообщил, что их можно застать в институте только по вторникам — в день семинаров. Потом показал дверь, за которой принимают на конкурс работы. А потом навсегда исчез из моей жизни, и даже в кулуарах ЦДЛ, Литфонда, Союза писателей и прочих подобных местах я его ни разу больше не встречала. Ей-богу, жаль. По многим причинам. Например, я почему-то, даже не знаю почему, не смогла сказать Алексею, что раньше училась вместе с его младшим братом. А интересно было бы узнать, как Мишка, что с ним, но увы…

Внутри институтского двора, как и внутри обоих зданий, все было маленьким и ветхим. Печально серели оспины облезлой краски на стенах, протекали потолки, миниатюрные окна, запорошенные рыжей грязью пополам с инеем, напоминали старинные надтреснутые монокли, и если бы не обязательная прямоугольная форма, это сходство было бы полным. Двери скрипели надрывно, кафель и паркет были старчески беззубы, а ступени истерты подошвами многотысячной армии потенциальных гениев, которые бродили здесь вверх и вниз с момента создания института: с классиками под мышкой, с извечной «беломориной» (косячком?) в уголке губ, со своими системами метафор и образов, мер и весов, и под их весом все постепенно приходило в упадок, а далекая от всяких творческих проявлений рыночная экономика была холодна и равнодушна к литературным проблемам.

Потенциальных мастеров было двое, и не важно, как их звали, скажу только, что первый полностью отображен был своей же собственной поэтической строкой: «Не я участвую в войне, война участвует во мне», а второй, царство ему небесное, рад был встретить в текстах «харю Кришны» и преклонял колено перед Бродским.

Сначала я направила стопы свои на семинар потенциального мастера номер один.

Как можно более интеллигентно спросила я у монументального господина в грязно-розовом пиджаке, здесь ли занимается семинар под руководством такого-то? Господин курил с отрешенным видом прямо перед дверью актового зала, и водянистые глаза его устремлены были куда-то в одному ему видимые дали. Вопрос пришлось повторить, и погромче, потому что первый дубль благополучно прошел мимо господина, его совершенно не коснувшись, и насмерть грянулся о стену за его спиной. На дубль два я удостоилась медленного и мелодичного: «Чего-о-о?», а на третий получила насмешливый кивок в сторону дверей актового зала. Господин вплыл в помещение следом за мной и не слишком осторожно прикрыл дверь. Великовозрастные студенты Высших литературных курсов громко захлопали раскладными стульями, вставая.

Я тихонько пробралась за колонну и опустилась на один из стульев, такой же обшарпанный, как и вся остальная институтская обстановка. Господин взошел на кафедру и объявил тему занятия: «Поэзия и крест».

За спинкой каждого стула мной были обнаружены маленькие откидные парты, все сплошь исписанные и исцарапанные подрастающей литературной элитой. Прелюбопытные там имелись записи, надо сказать, и все в основном стихотворные.

Пришли дождливой осенью,

Таинственней, чем стих.

Кого, помилуй Господи,

Мне выбрать из троих?! —