Бог Ярости - Рина Кент

— Ты видел…

И теперь ты больше не можешь смотреть на меня.

— Брэн… — его слова обрываются, когда я выхватываю кусок стекла из его руки и прижимаю к своей шее.

Все происходит как в тумане, но быстро.

Не знаю, как я оказался на полу, захлебываясь собственной кровью и черными чернилами.

Чернил слишком много, они душат меня, затягивают в свои бездонные глубины. Мой удушенный вдох выходит короткими, прерывистыми рывками.

И вдруг сильные руки обхватывают меня, и моя голова оказывается на твердой поверхности, а на лицо капает влага.

Давление на шею. Кровь повсюду. Во рту. На моей одежде. На его руках.

Я вижу его сквозь мутный красный свет, мои веки почти закрываются.

— Малыш, пожалуйста… пожалуйста… — умоляет он прерывающимся голосом, и я вижу слезы в его прекрасных глазах.

Глазах, которые я превратил в пустоту.

Глазах, которые я уничтожил.

— Пожалуйста, не уходи, малыш, пожалуйста… не оставляй меня… пожалуйста… останься со мной… останься со мной… ты должен остаться со мной… — его губы касаются моего лба, носа, щек, рта.

Он что-то кричит в сторону двери, но я не слышу его слов из-за звона в ушах.

Я протягиваю к нему руку, желая в последний раз коснуться его волос.

Прости меня.

Слова на кончике моего языка, но из них не выходит ни звука.

Моя рука падает, когда чернила поглощают меня целиком.

Наконец-то все закончилось.

Глава 37

Николай

Когда я был молод, я понял, что мое восприятие мира отличается от восприятия других людей моего возраста.

Насилие бурлило в моих венах и ослепляло перед реальностью. Я видел жизнь сквозь красные линзы, и мне это нравилось. Нет, мне это чертовски нравилось.

Я гордился тем, что отличаюсь от других, что прохожу через испытания, к которым многие не осмеливаются подступиться. Я никогда не чувствовал себя подавленным своей ориентацией, своими предпочтениями или наклонностями. Более того, я носил их как знак чести и выставлял напоказ.

Быть би — это не повод для стыда, как сказала мне мама давным-давно.

— Это отличает тебя от большинства, но ты всегда был особенным, сынок. Всегда, — сказал папа.

Я тоже всегда чувствовал себя особенным, как будто могу идти все глубже и глубже, все выше и выше, и ничто меня не остановит.

Впервые я не чувствую себя особенным.

Впервые я наблюдал, как моя жизнь рушится вокруг меня, когда стоял в руинах, окруженный яркой кровью.

Она была повсюду — на его шее, на рубашке, на руках, на полу, на мне.

Везде, блять, везде.

Я нахожусь посреди зоны ожидания больницы, но все еще вижу, как она капает на пол, когда я нес Брэна на руках. Я все еще вижу его пастообразную белую кожу и слышу призрачный звук, который вырвался из его горла, прежде чем он закрыл глаза.

Он пролежал в операционной семь часов. Семь гребаных часов, и медсестра дважды приходила брать у меня кровь. Дважды.

Семь часов, а я ни на дюйм не сдвинулся со своего места перед дверью в операционную. Медсестре пришлось выйти сюда, чтобы перевязать мне руку, потому что я ни разу, блять, не двинулся.

Семь часов я слышал плач Астрид. Глин и Лэн прилетели с острова, как только узнали новости, и прибыли пару часов назад.

Глин обнимала свою маму и плакала. Лэн и Леви сейчас стоят рядом со мной, закончив в миллионный раз вышагивать по коридору. Леви вез нас в больницу как сумасшедший, а я держал Брэна на коленях на заднем сиденье, не переставая давить на его шею.

Кровотечение так и не остановилось. Даже на время. Чем больше времени проходило, тем ближе я был к тому, чтобы потерять его.

Я никогда не забуду, как ослабевал его пульс под моими пальцами, как я целовал его синие губы и просил, умолял, молил Бога, в которого никогда не верил, вернуть его мне.

Я сделаю все, что угодно, если ты вернешь его.