Европейцы - Джеймс Генри (1979)

– Более чем, мисс Ветч! – вскричал Оуэн. – Исполнял все ее желания. Помчался с огнем и мечом, сами видели, в Рикс на следующий же день после разговора в Уотербате. – Тут он запнулся, хотя как раз тут начиналось для Фледы самое интересное. В лице его, пока он ставил чашку на стол, появилось новое выражение. – Впрочем, с какой стати я вам это докладываю? Какой мне от этого прок? Вам, насколько я понимаю, нечего мне сказать, кроме как предложить моему адвокату действовать. Так приказать ему действовать?

Фледа едва слышала, что он говорил; совершенно новая мысль пришла ей внезапно в голову:

– Скажите, когда вы, после разговора со мной, поехали в Уотербат, вы ей все рассказали?

– Все? – переспросил он, явно понимая, о чем речь.

– Что у вас был долгий разговор со мной, а с вашей матушкой вы не виделись?

– О да. Я в точности все ей изложил: и то, что вы были ко мне в высшей степени добры и что я передал это дело в ваши руки.

Секунду-другую Фледа молчала.

– Может быть, ей это не понравилось, – предположила она.

– Ужасно не понравилось, – подтвердил Оуэн, смешавшись.

– Ужасно? – взволнованно повторила Фледа, и от этого слова ей почему-то стало не по себе.

– Она сказала, что желает знать, по какому праву вы вмешиваетесь. Она заявила, что вы проныра и бестия.

– О! – вырвалось у Фледы с долгим всхлипом. Но тут же она взяла себя в руки. – Разумеется.

– Она оскорбляла вас, а я защищал. Она сказала про вас…

Фледа жестом остановила его:

– Я не хочу про это знать!

Она покраснела до самых глаз, которые – словно от удара по лицу – налились слезами. Какое падение в ее полете, какой удар по ее старанию сохранить Моне все, на что та имела право. Вот так! Пока она старалась, напрягая все силы души, предмет ее великодушия клеймил ее «пронырой и бестией». Но, проглотив все это, она секунду спустя уже смогла улыбнуться. Правда, ее вряд ли удивило бы услышать, что улыбка выглядит странной.

– Вы только что сказали, что мы с вашей матушкой поссорились из-за вас. Куда вернее: вы с Моной поссорились из-за меня.

Оуэн ответил не сразу.

– Я, знаете ли, имел в виду, – выжал он наконец, – что Моне, скажем так, взбрело в голову приревновать меня.

– Вот оно что, – сказала Фледа. – Что и говорить, наши совещания выглядели очень необычно.

– Они выглядели превосходно и были превосходны. И я сказал ей, да, сказал, какое вы чудо! – провозгласил молодой человек.

– Но от этого она не стала любить меня больше.

– Не стала, – вздохнул Оуэн. – И меня тоже. Хотя, конечно, она, знаете ли, говорит, что любит меня.

– А вы? Вы тоже говорите, что ее любите?

– Ничего другого я и не говорю… все время ей это твержу. На днях повторял раз десять.

Фледа не сразу нашлась что сказать, но прежде, чем придумала ответ, он повторил вопрос, который задал минуту назад:

– Так приказать моему адвокату действовать?

На данный момент Фледа отклонила подобное решение, прежде всего потому, что видела в нем величайший шанс для своей тайны. Подтолкни она Оуэна принять такое решение, и осталось бы только протянуть руку и взять его. Обращение в суд закроет перед миссис Герет путь к отступлению: она вспыхнет и бросится сражаться, размахивая флагом пламенной и героической защиты. Дело, само собой, будет решено не в ее пользу, но тяжба протянется дольше, чем выдержит терпение Моны или благородство Оуэна. Формальный разрыв дает ему свободу, и тогда ей нужно будет только потянуть за веревку, которая подымет занавес над разыгрываемой сценой.

– Вы сказали мне, что «говорили» ей о любви, но ведь это не только слова? Вы не стали бы говорить ей, что любите ее, если бы это было не так? Что же все-таки стало в такой короткий срок с чувствами, которые привели к вашей помолвке?

– Шут его знает, что с ними стало, мисс Ветч! – воскликнул Оуэн. – Все, кажется, пошло прахом, как только разразилась эта мерзкая свара.