Источник - Джеймс А. Миченер (1965, 1993)

Как Табари и предсказывал, ранним утром, когда машины только собирались тронуться в путь, к ним подлетел босоногий Раанан с криками: «Эфенди! Эфенди! Там, в траншее А!..» – и все высыпали посмотреть, что обнаружили в земле.

У Куллинейна перехватило дыхание. Это оказался фрагмент греческой статуи – мраморная рука, столь изящная, что от восхищения замирало сердце. Она держала стригиль[5], верхняя часть которого была отломана, но эти два предмета – не более пятнадцатой части от всей статуи – давали представление, какой она должна быть. А сама статуя, если ее удастся найти, напомнит о той долгой борьбе, которую вели упрямые евреи, защищая свой строгий монотеизм от обольстительного многобожия Греции. Статуя греческого атлета, без сомнения, когда-то украшала гимнасий в Макоре – языческий центр, из которого греческие чиновники пытались навязать свою волю покоренным евреям, и Куллинейн живо представил себе, как у этой статуи великомудрые философы из Афин спорили с упертыми евреями; он слышал убедительные и соблазнительные доводы в пользу тех, кто преклонится перед Зевсом и Афродитой и откажется от стойкого еврейского монотеизма; он едва ли не воочию видел ту борьбу, которую эллинизм, одна из самых ярких цивилизаций в истории, вел, чтобы уничтожить иудаизм с его строгими неколебимыми догмами. И как странно было обнаружить, что символом этого противостояния, которое дошло даже до Макора и наконец умерло, осталась лишь рука атлета, сжимающая сломанный стригиль.

– Поезжайте в Цфат! – крикнул из траншеи Куллинейн. – Я здесь поработаю.

– Джон! – откликнулся Табари. – Ты нам нужен!

И Куллинейну пришлось вернуться в сегодняшний день. Он нужен, а фрагменты статуи, если они и лежат в земле Макора, могут и подождать.

На одном из холмов между Акко и Цфатом благодарные евреи в 1949 году высадили лес в память Уингейта, выдающегося англичанина, который когда-то служил в Палестине и погиб в Бирме. Деревья принялись и пошли в рост, теперь у них были крепкие стволы и широкие кроны. Когда машины остановились, на месте надписи, сообщавшей, что это лес Орди Уингейта, стояла новая, хотя и старательно потертая. Четверо археологов, стесняясь самих себя, спустились к роще и, пряча улыбки, смотрели, как Зодман направился обозревать свой лес. Несколько минут он стоял на дороге, рассматривая его, затем молча стал прогуливаться между деревьями, касаясь их стройных стволов и растирая в пальцах мягкие сосновые иглы. К пальцам прилипла смола, и Зодман попробовал ее на вкус. Поковыряв землю, он убедился, что в ней уже начал формироваться гумусовый слой – основа для дерна, который не позволит смыть почву во время сильных дождей, иногда случающихся в этих местах. Зодман оглянулся на людей, работающих на раскопках в Макоре, но от избытка чувств в горле у него стоял комок, а потому американец продолжил созерцать деревья.

Табари подготовил группу ребят, и теперь их детские голоса отдавались звонким эхом между деревьями. Дети, для которых прогулка по лесу была редким развлечением, пробежали мимо Зодмана, и тот перехватил маленькую, коренастую краснощекую девочку. Она не знала английского, а он иврита, так что они просто уставились друг на друга. Девочка попыталась высвободиться, но Табари из-за спины Зодмана знаком напомнил о том, чему научил ее, и девочка поцеловала американца. Зодман притянул малышку к себе и наклонил голову. Потом он отпустил ее, и девочка вместе со всеми побежала к машине, которая должна была отвезти детишек в их деревню. После длинной эмоциональной паузы Зодман с трудом сказал:

– У моих родственников в Германии было много детей… – Он вытер глаза. – Как хорошо, что теперь дети могут свободно бегать в лесу.

Всю остальную дорогу он молчал, а Элиав нашел Табари и прошептал:

– Черт побери, поставь табличку на место!

Араб отказался:

– Он снова и снова будет возвращаться сюда.