Источник - Джеймс А. Миченер (1965, 1993)

– Потом объясню, – ответил Элиав.

Служка потянул за рукав Пола Зодмана – гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы, и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Куллинейна и Элиава, который подтолкнул его вперед. Зодман подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы, и на него нахлынули воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, а когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил:

– Двести долларов.

– Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе.

Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.

Куллинейн, привыкший к строгим правилам католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал взад-вперед, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Куллинейн бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть для Зодмана иудаизм и полон глубокого смысла, но он никогда не заменит сдержанную красоту католицизма.

И стоило только Куллинейну осудить религию евреев, настал момент, который навсегда врезался в его память. Это было одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, это переживание могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка прошаркал к шкафчику в нише, и, пока остальные молились, он выбрал из связки ключей один и открыл им дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Шамес протянул его старику, и тот отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда старик вернулся с водой, омыли руки. Затем четверо босоногих мужчин достали талесы, прикрыли ими головы – не плечи, а только головы – и, опустившись на коврик, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.

Теперь и водзинский ребе начал нараспев произносить короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в пояс, вытянули руки так, что теперь их лица скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в таком странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Куллинейн смотрел на эти, похожие на призраки фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровом, и пытался понять, чту это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец талесы были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.

– Что это было? – спросил Куллинейн, глубоко потрясенный последним действом.

– С талесами? – уточнил Элиав. – Все евреи делятся на Леви, Коэнов и Исраэлей. Коэны были первосвященниками, Леви – служителями в храме, а все остальные относились к Исраэлям. И каждую субботнюю службу Коэны – пусть даже они не называют себя этим именем – встают, накидывают на головы талесы и благословляют единоверцев.

– Похоже, Зодман воспринимает все это очень серьезно.