Источник - Джеймс А. Миченер (1965, 1993)

Они двинулись в Цфат, маленький изящный городок, спрятавшийся в горах. Подходило время утренней молитвы, и Элиав объяснил:

– В водзинской синагоге не предусмотрено мест для женщин, так что Веред было бы лучше подождать в машине. Куллинейн и Табари – не евреи, но я взял для них кипы, и они могут войти. У меня есть кипа и для вас, мистер Зодман.

Элиав повел троих в сторону от главной улицы, вниз по крутым улочкам, вьющимся по горным склонам. Порой улочки настолько сужались, что Зодман мог, вытянув руки, коснуться стен противоположных домов. Иногда дома соединялись на уровне вторых этажей, и тогда приходилось идти по туннелям, петляя в лабиринте истории. Наконец Элиав толкнул маленькую дверь, которая вела в тесную комнату, площадью не больше двадцати пяти квадратных футов. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, которым было не менее ста лет, и на них сидели мужчины, казавшиеся еще старше: они были бородаты, сутулы и подслеповаты; на них были черные лапсердаки и шляпы, отделанные мехом, у некоторых на плечах были талесы, белые молитвенные накидки с черными полосками. Но первым делом бросались в глаза длинные пряди волос, свисающие вдоль ушей, и, когда старики молились, раскачиваясь вперед и назад всем телом, те тоже качались в такт их движениям.

Это были евреи-хасиды, собравшиеся вокруг ребе из Водзя, святого человека. Много лет назад ребе эмигрировал из этого русского города, приведя с собой не только этих стариков, но и других, которые к настоящему времени уже скончались. Маленький знаменитый человечек, закутанный в талес, сидел съежившись, сам по себе, и, кроме его густой седой бороды и пейсов, обращали на себя внимание проницательные голубые глаза. Его знали как водзинского ребе, и это была его синагога; но еще лучше всем был известен его шамес, служка, высокий, мертвенно-бледный, беззубый человек в грязном халате, подол которого, собиравший всю грязь с пола, просто задубел. Шамес носил растрескавшиеся ботинки, которые скрипели при каждом шаге, когда он от одного рутинного занятия переходил к другому, а его меховая шапка была трачена молью и покрыта пятнами. Когда он провел Элиава и его гостей к скамейке, Элиав шепнул: «Когда он спросит: „Коэн или Леви?“[6], отвечай: „Исраэль“». И как только все четверо расселись, шамес, шаркая, подошел к ним и спросил: «Коэн или Леви?», и все ответили: «Исраэль».

Было бы неправильно утверждать, что началось формальное богослужение. Этим утром в синагоге собрались семнадцать человек, и каждый молился сам по себе; объединялись они, только если надо было читать какую-нибудь специальную молитву, но даже и в этом случае были слышны все семнадцать голосов, вразнобой произносивших ее, так что в результате получалась дикая разноголосица. Во время службы шамес шаркал взад-вперед, разговаривал, перешептывался, что-то предлагал, а два старых еврея, сидя в углу, вели деловой разговор. Двое других возносили молитвы громкими голосами, каждый свое, в то время как старый ребе, которого скорее можно было назвать древним, как подумал Куллинейн, неслышно бормотал свои молитвы.

– Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел, – шепнул Куллинейн Элиаву.

– Не шепчи. Разговаривай, – ответил тот.

И, перекрывая гул голосов, Куллинейн сказал:

– У католиков не принято ходить в другие церкви.

– Это не церковь. Это синагога, – ответил Зодман.

В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора – первые пять книг Библии, написанные Моисеем, – и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но время от времени шамес подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.

– Первым делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Исраэлей, – перекрывая голоса, сказал Элиав.

– А кто они такие? – спросил Куллинейн.