– Поэтому ты решил заняться каким-нибудь опасным делом. Стать, к примеру, Робин Гудом, вернее, – поправился Холмс, – Вильгельмом Теллем.

Глаза заключенного горели теперь ясным огнем.

– Да, это совсем не то, что переодеваться женщиной! По-настоящему возбуждало. Пробираясь в темноте, в тишине, как радостно было сознавать, что ты одурачил их.

– Одурачил всех, – уточнил Холмс.

– Но в конце концов одурачили меня самого. – При этом, видимо, весьма горьком воспоминании веки Хублайна затрепетали. Я почувствовал, что он может вот-вот вернуться к своему обычному состоянию, но Холмс прекрасно сознавал подобную опасность.

– А эта история с фрау Мюллер. Просто замечательный замысел и исполнение!

Хублайн не мог не заглотить приманку, его сознание вновь оживилось.

– Это не составило труда. Ни у кого даже не возникло подозрений.

– Потому что до этого ты всегда перевоплощался в красивых женщин?

Заключенный кивнул.

– Фрау Мюллер была безобразной старушкой. Я зачернил несколько зубов. Нарисовал морщинки и даже родинку. Вот здесь. – Он ткнул пальцем между подбородком и губами. – Парик ее выглядел как старая пенька. Никто не испытывал желания дважды взглянуть на фрау Мюллер, до того она была уродлива. Разумеется, мне пришлось прекратить работу в кабаре.

– Дабы по ночам убирать в Главном управлении полиции. Поскольку ты был не старой ревматической старухой, а ловким молодым человеком, то успевал выполнять свои обязанности, да еще и заглянуть и картотеку.

– Первые четыре ограбления были только пристрелкой. Хотелось совершить какое-нибудь крупное преступление, о котором писали бы все газеты и люди толковали годами.

– И ты решил стяжать лавры Шади?

Употребленное Холмсом выражение понравилось Хублайну.

– Пришлось долго тренироваться, но в конце концов я научился пользоваться присосками. Это было тем проще, что вес у меня очень небольшой.

– И ты стал человеком-мухой.

Хублайн кивнул.

– Тут как раз в газетах поднялась шумиха по поводу золотых таблиц, купленных Маннхаймом. Я подумал, что их похищение вызовет настоящую сенсацию. Таблицы были такие ценные, что на вырученные за них деньга я мог бы прожить всю оставшуюся жизнь. И никаких тебе кабаре, никаких фрау Мюллер. Но таблички оказались из белого золота. Ни один скупщик их не принимал.

В глазах Хублайна блеснула влага, настроение у него явно изменилось к худшему.

– Я совершил это ограбление. Упорно раздумывал и работал, но ничего не достиг. Когда Китаец обратился ко мне с предложением купить таблицы за гроши, у меня было впечатление, что жизнь прожита напрасно. Я чувствовал себя марионеткой, которой никто не желает управлять. Я продал ему таблицы, а потом… потом…

Голос постепенно затих. К стене вновь обратились невидящие глаза. Хайнрих Хублайн вернулся в царство забвения, безмолвия, пустоты.

Холмс перевел взгляд на меня, видимо, осознавая, что у него не осталось никаких приманок, дабы возвратить ускользающую личность этого человека в мир реальный, и он смирился с этим.

Сыщик жестом приказал Хаммеру открыть дверь. Хублайн даже не заметил нашего ухода.

В глубокой печали покидал я этого бедного, неуравновешенного, заблудшего человека, однако скорбь эта тут же уступила место чувству сильнейшего изумления.

– Холмс, каким образом вы сумели установить, что все пять преступлений совершил Хублайн? И что он блистательно сыграл роль уборщицы?

На лице Холмса появилась едва заметная улыбка: видимо, он был доволен собой.

– А вас не поразило, доктор, что во всех преступлениях, которые нам перечислил фон Шалловей, было нечто общее?

Я отчаянно ворошил в памяти, пытаясь понять, что именно позволило Холмсу разрубить гордиев узел, но заранее предчувствовал, что мои усилия окажутся бесплодными.