Страх надежда и хлебный пудинг - Секстон Мари

– Наверное, нет. Но это еще не самое худшее, что я ему сделал. Дать своей дочери утонуть было худшим моим поступком в роли отца, но самый серьезный урон Джону я нанес позже, когда он признался мне, что он гей. – Я покачал головой. – Я не принял его.

– Но сейчас вы, похоже, относитесь к его ориентации хорошо.

– А вы?

Она моргнула.

– Не понимаю.

– Вы поэтому бросили Коула? Потому что он гей?

Она покачала головой.

– Нет. Я вовсе не хотела бросать его. Никогда. Его, скорее, словно отняли у меня, и полагаю… я не знаю, как мне вернуть его. Я не знаю, как помириться. После всех этих лет.

– Он ваш сын. Вы нужны ему.

– Я уже говорила вам. Он сын своего отца.

– Вовсе нет. Не в том смысле, который вы вкладываете. Он плевать хотел на то общество, в котором вращался его отец. – Вид у нее стал скептическим, и я вздохнул, расстроенный ее слепотой. – Грейс, посудите сами. Он мог поступить в любой колледж мира, но выбрал местный. И где? В Колорадо. Его лучший друг – учитель математики в школе. И он женат на бухгалтере. Он давным-давно продал дом в Ориндж-каунти и предпочитает Хэмптонсу Финикс. Он больше ваш, чем вам кажется. Вы боитесь не впечатлить его? Ему это не нужно. Для него главное, чтобы вы были рядом и чтобы на вас можно рассчитывать.

– Он никогда не простит меня. И если честно, я его не виню.

– Простит. Была бы причина.

Она сделала глубокий судорожный вдох.

– Не знаю, смогу ли я дать ее.

– Почему нет?

– Потому что вы правы. Я боюсь его.

– Он тоже боится вас, так что вы отлично поладите.

***

Остаток праздников прошел хорошо. Мы воспользовались билетами, которые подарил Коул, и сходили на концерт классической музыки. Хотя во время антракта сбежали, поклявшись, что никогда не признаемся сыновьям, насколько оно показалось нам скучным. Мы покатались на лыжах. И самое лучшее: я нашел в газетном киоске сборник кроссвордов, после чего по утрам мы стали садиться за стол и за кофе решать кроссворд или два. Эта часть дня нравилась мне больше всего. Секс у нас был еще только раз, но она все ночи спала вместе со мной.

Она много говорила о Коуле – чем комфортней ей становилось со мной, тем чаще, – но меня поражал ее тон. Она словно потеряла сына в прямом смысле этого слова. Она говорила о нем словно о каком-то другом, давно исчезнувшем мальчике, воспоминания о котором со временем потускнели. Словно не понимала, что человек, которого она видела в Рождество, был ее плотью и кровью. Временами хотелось встряхнуть ее и закричать: «Ваш сын не умер! Хватит говорить о нем так, будто он мертв».

Но я ни разу этого не сказал.

Дело в том, что я уже давно не был так счастлив. Это была не любовь. Любовь воспринималась как сказка, которую я перерос, но было нечто комфортное и приятное в том, чтобы, засыпая, чувствовать рядом ее теплое тело, и, просыпаясь, слышать, как она дышит рядом со мной.

В конце недели она помогла мне упаковать подарки и елочные игрушки в коробки, чтобы отправить их в Финикс. Джон и Коул уехали в такой спешке, что оставили половину вещей. Я нашел коробку с детской одеждой, которую подарила им Грейс, возле дивана.

– Оставьте, – проговорила она. – Может, уборщица заберет.

– Коул захочет ее себе, – с уверенностью ответил ей я. – Со временем.

Нахмурившись, она коснулась затылка. Она больше не убирала волосы, но сейчас словно искала тугой пучок, который обычно там был. Его отсутствие, похоже, смутило ее.

– Грейс?

Она вздохнула. Села на тот самый стул, на котором сидела в день Рождества, и, уставившись на колени, спрятала от меня лицо.

– Я все испортила, Джордж.

– Мы все…

– Нет. Я имею в виду, на этой неделе. Он сделал попытку пойти мне навстречу, а я его оттолкнула.