Капут - Курцио Малапарте (1944)

Мы тоже вышли в сад и под осенним солнцем, в запахе меда и увядших цветов направились к первой метке для мяча. Игроки появлялись и пропадали в складках местности, как пловцы среди гребней волн. Мелькали сверкающие на солнце кончики клюшек, гольфисты поднимали сомкнутые руки к небу и оставались на миг в этой молитвенной позе, потом клюшки, сверкая, опять прочерчивали в зеленом воздухе широкую дугу и исчезали, потом появлялись снова, как на огромной балетной сцене. Ветер выдувал в траве нежную мелодию, голоса скакали по полю – зеленые, желтые, красные, синие, – расстояние придавало им гибкую звонкость, мягкость и отрешенность. Группа молодых дам сидела в траве, перебрасываясь шутками и смеясь. Все поворачивали головы в сторону Галеаццо: тот прохаживался невдалеке с Бласко д’Айетой, проводя смотр этого соблазнительного парада молодых, коварных дам. Это был bouquet самых красивых лиц и самых славных имен Рима; среди смеющихся громче других женщин с более свежими телами, более дерзкими глазами и более алыми губами, с более развязными и смелыми манерами было несколько самых молодых и красивых женщин Флоренции, Венеции и Ломбардии. Одна была в красном, другая в голубом, третья в сером, четвертая – в платье телесного цвета. Одна носила короткие вьющиеся волосы, заслуженно гордясь высоким божественным лбом и чистых линий устами, у другой волосы были собраны на затылке, третья приподнимала их на висках, – все вместе они открывали солнцу и свежему воздуху свои смеющиеся лица: Марита с видом Алкивиада, Паола с видом Форнарины, Лавиния с видом Аморрориски, Бьянка с видом Дианы, Патриция с видом Сельваджи, Мануэла – Фьяметты, Джорджина – Беатриче, Энрика – с видом Лауры. Нечто уступчивое и вместе с тем невинное было в тех лбах, в тех глазах и губах. Триумф разврата сверкал в их ясных, розовых лицах, в их влажных, полных чувственной стыдливости взорах из-под сени ресниц. Долгие порывы ветра освежали теплый воздух, гордое солнце золотило стволы пиний, руины могил на Аппиевой дороге, кирпич, камни и осколки древнего мрамора, рассеянные среди кустов ежевики по краю поля. Сидящие возле бассейна молодые англоманы из палаццо Киджи разговаривали между собой, пожалуй, излишне громко по-английски, некоторые слова долетали до нас, облагороженные ароматом табака «Кэпстен» и «Крэйвен микстур». По вызолоченному усталым пламенем осени фарватеру прогуливались взад-вперед старые римские матроны – в девичестве Смит, Браун, Самуэль, напыщенные douairières, дамы в тюрбанах, опирающиеся на трость с серебряным набалдашником, vieilles beautés, перезрелые красотки, поколения д’Аннунцио с чинной поступью, с подведенными черным глазами и длинными хрупкими белыми руками. Девочка с растрепанными волосами бежала с криком за молодым блондином в брюках-гольф. Живая, хотя немного усталая, слегка поблекшая сцена, потрепанная на краях, как старая цветная гравюра.

Вдруг Галеаццо заметил меня, оставил Бласко д’Айету, подошел и положил мне руку на плечо. Мы не разговаривали уже больше года, и я не знал, что сказать ему.

– Давно вернулся? – спросил он меня с легким упреком в голосе. – Почему не заходишь ко мне?

Он говорил доверительно и с некоторой необычной для него отрешенностью. Я ответил, что был в Финляндии, серьезно болел и сейчас еще очень слаб.

– Я очень устал, – добавил я.

– Устал? Хочешь сказать, что тебе все опротивело? – спросил он.

– Да, мне все опротивело.

Он посмотрел на меня, потом сказал:

– Увидишь, скоро дела пойдут лучше.

– Лучше? Италия – мертвая страна, – сказал я. – Что ты хочешь от мертвеца? Остается только предать его земле.

– Никогда не знаешь, как все обернется, – сказал он, – никогда нельзя загадывать.

– Может, ты и прав, нельзя загадывать.