Капут - Курцио Малапарте (1944)

Все разразились хохотом. Потом стали обсуждать Филиппо Анфузо и его мадьярских возлюбленных.

– В Будапеште, – сказал Филиппо, – женщины и знать меня не хотят. Мадьярки все брюнетки, поэтому сходят с ума от блондинов.

Тогда Жоржетт повернулась к Галеаццо и спросила, почему он не пошлет в Будапешт посла-блондина?

– Блондины? А кто у нас блондин? – сказал Галеаццо и принялся считать на пальцах служащих блондинов.

– Ренато Прунас, – подсказала одна.

– Гульельмо Рулли, – назвала другая.

Но Галеаццо терпеть не мог Рулли, он никогда не пропускал случая уколоть его, поэтому, наморщив лоб, сказал:

– Нет, Рулли – нет.

– Я блондин, – сказал Бласко д’Айета.

– Да, Бласко, Бласко, пошли его в Будапешт, – закричали дамы.

– А почему нет? – сказал Галеаццо.

Но Анфузо, которому шутка не понравилась, ибо он хорошо знал, как происходит подбор и выдвижение послов в палаццо Киджи, повернулся с улыбкой к Бласко д’Айете и жестко сказал ему:

– Ты всегда готов утащить у меня из-под носа мое место, – намекая на то, что Бласко однажды уже заменил его на посту главы кабинета графа Чиано.

Все женщины принялись возмущаться, почему Альберто еще не был произведен в советники, а Буби не удалось войти в кабинет министров, и почему Гиджи переведен в Афины, когда так успешно работал в Бухаресте, и почему Галеаццо не решается назначить Чезарино послом в Копенгаген вместо Сапуппо, «который уже так давно работает, что неизвестно, чем он занимается в Дании».

– Хочу вам рассказать, – сказал Галеаццо, – как посол Сапуппо воспринял новость о вторжении немцев в Данию. Сапуппо клялся и божился, что немцы не окажутся настолько глупыми, чтобы занять Данию. Вирджилио Лилли клялся и божился в обратном. Посол Сапуппо говорил: «Но дорогой Лилли, скажите, что делать немцам в Дании?» Лилли отвечал: «Зачем вам знать, что делать немцам в Дании? Вам важно знать, придут они в Данию или не придут». «Не придут», – говорил Сапуппо. «Придут», – говорил Лилли. «Но, дорогой Лилли, – говорил Сапуппо, – вы хотите знать больше, чем я?» Вирджилио Лилли жил в отеле «Британия». Каждое утро ровно в восемь старый седой камердинер с розовым, обрамленным длинными бакенбардами лицом, одетый в синюю с золотыми пуговицами ливрею, пунктуально входил в его спальню, держа поднос с чаем, ставил его на столик возле кровати и с поклоном говорил: «Voilà votre thé, comme d’habitude»[497]. Эта сцена повторялась двадцать дней каждое утро точно в восемь и заканчивалась одной и той же фразой: «Voilà votre thé, comme d’habitude». Однажды утром старый камердинер вошел, как обычно, ровно в восемь и с обычной интонацией в голосе с поклоном сказал: «Voilà votre thé, comme d’habitude les Allemands sont arivés»[498]. Вирджилио вскочил с постели и позвонил послу Сапуппо сообщить, что немцы ночью вошли в Копенгаген. История очень развеселила всех, а смеявшийся вместе со всеми Галеаццо, казалось, пришел в себя после недавнего конфуза. От Сапуппо разговор перешел к войне, и Марита сказала:

– Какая скука!

Остальные запротестовали, потому что американских фильмов больше не показывали, во всем Риме не было ни капли виски, ни пачки американских или английских сигарет, а Патриция сказала, что на этой войне мужчинам остается делать только одно – воевать, если у них есть к этому желание и время. («Желание будет, – сказал Марчелло дель Драго, – а вот времени не хватит».) А женщинам остается ждать прибытия англичан и американцев с победными запасами «Кэмела», «Лаки Страйка» и «Голд Флейка».

– A whale of a lot of Camel[499], – сказала Марита на жаргоне журнала «Нью-Йоркер».

Все принялись говорить на странном английском Оксфорда и «Харперс Базара».