Дым - Дэн Вилета (2016)

С удовольствием отмечаю, что Ливия вне себя. Конечно, черты монашки все еще проглядывают в ее облике, я узнаю свою многострадальную дочь, которой приходится терпеть колкости матери. Однако главное ее переживание сейчас — гнев, и она стоит передо мной, уперев руки в бока.

— В штанах ты выглядишь смешно, — говорю я, пока она, разъяренная чем-то, беззвучно глотает воздух. — Я попросила Себастьяна купить мне несколько платьев, вот они. Можешь взять зеленое, мне оно коротковато.

Она полностью пропускает мимо ушей мои слова и всасывает струйку дыма, которая выползла из ноздри.

— Ты говорила с Чарли, — наконец выдает она. — Ты снимала при нем одежду!

— И поэтому ты пришла сюда? Тебя огорчило то, что я нарушила правила этикета. Но это не все. Ты ревнуешь. Ревнуешь свою старую, усталую мать. Вот как далеко все зашло.

— Не понимаю, о чем ты.

Я разглядываю ее; мне нестерпимо хочется прикоснуться к ней и предложить мир. Однако в словаре наших отношений таких понятий нет, и, кроме того, я счастлива видеть дочь в расстроенных чувствах. Слишком устала я от ее чопорности.

— Бедная моя Ливия, — говорю я. — Едва Чарли поздоровался с тобой и Томасом в дверях, мне все стало ясно. Весь твой маленький роман как на ладони. Ты убедила себя, что предала его, как-то так. Что ты полюбила другого, раз и навсегда, к своему неизбывному стыду. И какие свирепые взгляды ты на него бросала: как торговка рыбой на покупателя. Но при этом сердце твое рвалось ему навстречу. Чарли — живой и невредимый! А может, не сердце, а другой орган.

Дочь вспыхивает и подчеркивает свои слова дымом:

— Не будь такой вульгарной, мама!

— Вульгарной? А что такое любовь, по-твоему? Сонеты и обручальное кольцо? Пожалуй, пришло время поговорить с тобой о цветочках и пчелках.

Она вздрагивает и напрягается, будто намерена броситься на меня — на человека, который бездушно насмехается над ее душевной болью. Мне становится стыдно, и я вдруг понимаю, что боюсь дочери, боюсь, что она не одобрит мои решения и планы. Лучше пусть она ненавидит меня из-за моей холодности, но не оценивает мои мотивы и не заключает, что они являются недостойными. «Я потеряла совесть», — написала я однажды Себастьяну в одном из писем, которые готовили почву для нашего партнерства. Но выходит, что я просто отослала ее в школу. Теперь она вернулась ко мне в грязных штанах.

Я пробую применить иной подход. Встаю со стула, делаю шаг, осторожный и рассчитанный, и вижу, как она отступает. Еще пара шагов — сначала моих, потом ее — заставляют Ливию вжаться в стену. За те полторы недели, что я мучилась страхом за нее, моя дочь изменилась, стала красивее, увереннее в себе и в то же время ранимее. Я вижу в ней себя, надо лишь накинуть несколько лет, — себя в тот день, когда отец сообщил мне о предстоящей свадьбе. И я смягчаюсь.

— Бедная Ливия, — повторяю я, но уже без издевки. — Думаешь, ты первая девушка, которая пытается понять, что лучше: быть счастливой вместе с хорошим мальчиком или несчастной вместе с забиякой? Это совершенно естественно.

В течение целого мига она как будто готова принять мою мудрость, сесть рядом со мной на кровать и поделиться своей болью. Потом, опомнившись, она скрывается под маской смирения, отдалившей нас друг от друга с тех пор, как муж сошел с ума. И начинает говорить — ее лицо всего в футе от меня — спокойно и сдержанно:

— Чарли сказал, что отец разрезал тебя. От бедра до ребер. Шрам должен быть очень длинным.

Вот так, одной фразой, она поменяла наши роли, и насмешник сам становится объектом насмешки. Ливия готова продолжать, готова повернуть нож в ране. Но я делаю то, чего она никак не ожидает. Я начинаю плакать.

Через минуту она заключает меня в объятия.