Дым - Дэн Вилета (2016)

— Он сам пришел сюда. Не знаю почему. Но большей частью он просто держал меня. Прижимал к себе. Его дым… — мой голос прерывается. — Он не человек.

Толстяк кивает, похлопывает меня по руке и продолжает задавать осторожные вопросы. Я могу ответить на многие из них, чему сама удивляюсь. И еще тому, что мне хочется говорить.

О муже я не рассказываю. Ни о его состоянии, ни о том, что он ушел вместе с ней. Не говорю и о том, каково было сидеть здесь, слушать, как оно дышит, настолько слабо, что половину всего этого времени мне удавалось убедить себя: оно уже мертво. Сидеть здесь, в одиночестве, в темноте, слушать, набираться смелости, чтобы перерезать ему горло. Наверное, можно было уйти. Напоминает то, как я жила с отцом, мечтая о свободе. Тогда тоже можно было уйти. Даже до появления Тобиаса. Но почему-то ты этого никогда не делаешь. Сидишь во тьме и терпишь.

Они оживляют его. Сильно стараться не приходится. Встают вокруг него, льют на лицо воду, кричат, сердятся, окутывают его слабым дымом. И вот он садится. Подскакивает, как чертик из табакерки.

Толстяк наклоняется к нему и задает вопрос за вопросом. Похоже, что его живот битком набит вопросами. У того, что на полу, больше нет лица — только распухшее месиво, один лишь язык кажется ярким на фоне его черноты. Однако говорит он достаточно отчетливо:

— Я знаю, где она. Он тоже туда направится. — Потом с нажимом: — Мать. Она предала меня. Я провожу вас к ней.

— Вы можете ходить? — спрашивает толстяк.

Существо, которое некогда было молодым человеком, поднимается и стоит, поникнув, будто свисает с гвоздя.

— Я провожу вас к ней, — повторяет он. — К матери. И к нему. Пойдемте вдвоем, Траут, только я и вы. И не забудьте оружие.

От него идет дым, почти жидкий, и образует тонкую пленку вокруг его модных ботинок.

Толстяк раздумывает над предложением. Но сразу ясно, что он согласится. А что еще ему делать — силой выбивать правду из этого создания?

— Мне нужен один из моих людей, мистер Спенсер. Всего один. Подойдет любой. Выбирайте.

Оно не колеблется — поднимает руку и указывает на худощавого, жилистого человека.

— Вот этот. Ведь это он перебил лапы Нотт? Возьмите его. И непременно прихватите ружье.

Толстяк кивает и приказывает одному из подручных передать ружье коллеге. Кажется, он хочет сказать что-то еще, однако оно уже направилось к двери с удивительной скоростью. Походка у него как у марионетки: тело изломано, немощно, но не оно двигает им, а что-то иное. По лестнице оно сбегает совершенно беззвучно.

Человек с ружьем и толстяк идут следом. Оставшиеся молча мнутся на кухне, пребывая в полной растерянности. Их трое. Им не дали никаких указаний. Лишь через минуту они наконец выражают свое замешательство словами. Один начинает проверять шкафчики — в поисках «какой-нибудь еды». Потом завязывается спор. Первый уверен, что меня нужно забрать с собой; второй заявляет, что их «долг — вернуться на свой пост». Третий же настаивает на том, что нужно следовать за шефом, «быстро, тайком»: мол, они «и так уже потратили слишком много времени впустую». Спорят беззлобно, каждый аккуратно выкладывает свои доводы и с готовностью выслушивает товарищей — точно это игра в карты. В конце концов они понимают, что время ушло и начальника уже не догнать; то ли лень, то ли принципы не позволяют им арестовать старую, избитую женщину. И тогда они уходят, не сказав мне ни слова и забыв закрыть за собой входную дверь.

Собаку они тоже забывают. Животное полулежит-полусидит на своей тележке. Пасть обвязана ремнем.

Убедившись, что все ушли, я соскальзываю с табурета и сажусь на корточки рядом с собакой. Она рычит, потом скулит; с брылей течет слюна. Так мы и сидим бок о бок: собака с переломанными лапами и я со своим заплывшим глазом. Когда во мне снова поднимается, словно горячка, страх, я затапливаю нас обоих дымом.

Фабрика