Дым - Дэн Вилета (2016)

Но это еще не конец. Раздается очередной выстрел — пятый, шестой? — и в дверце зияет дыра размером с голову ребенка. Потом вся карета начинает трястись и дергаться. Кажется, будто стенки, крыша, колеса пытаются убежать от стрельбы. На мгновение экипаж замирает, собирается с силами. Потом снова подскакивает, наклоняется, переворачивается. В следующий миг земля словно уходит из-под колес, и они падают, катятся, крик Ливии заглушается конским ржанием. Из трех пассажиров получается куча рук и ног, карета раскалывается, словно орех. Над головами у них сияет солнце, плывут по небу облака.

Только при виде деревьев Ливии становится ясно, что произошло. Могла бы и раньше догадаться: она же знает эту дорогу, ездила по ней сотни раз. Напротив старой мельницы вдоль дороги идет крутой обрыв — спуск к опушке леса, на глубину семь или восемь ярдов. Очевидно, туда их стащили лошади в смертельном ужасе. Сейчас три мертвые лошади висят в упряжи: две в крови от огнестрельных ран, третья — с вывернутой назад головой на сломанной шее. А исходит страдальческим криком четвертая лошадь. Две ее ноги сломаны и безжизненно болтаются в коленных суставах. Ливия начинает выбираться из обломков кареты в первую очередь для того, чтобы оказаться подальше от этого крика. Рядом Чарли уже оттаскивает тело Томаса от места крушения. Ей приходится собрать все свое мужество, чтобы вернуться и помочь ему вскинуть Томаса через плечо. Она довольна, что ей хватило мужества, и еще больше довольна тем, что ничего другого от нее не просят. Они бегут к деревьям, прочь от стрельбы. Голова, грудь и руки Томаса колотят Чарли по спине.

Лес очень густой. Тропинок не видно, и на первых же ярдах кустарник изорвал их одежду в клочья. Но через полсотни шагов идти становится легче. Здесь растения старше, деревья выше, тень от них плотнее. Они съедают слишком много света, и подлеску мало что достается, его почти нет. Ноги утопают по щиколотку в палой листве; ее шелест идет за ними — шепот леса, указывающий путь преследователям. Ни Ливия, ни Чарли не предлагают сбавить шаг.

Но все же им приходится прерваться. Вес второго тела становится неподъемным для Чарли. Удивительно уже то, что он нес Томаса так долго. Он покачивается и бросает свой груз, а сам падает рядом. Ливия опускается возле них на колени и замечает, что куртка Чарли пропиталась кровью Томаса. Она больше не может думать о нем как о мистере Купере.

— Он жив? — спрашивает Чарли, который еще не отдышался и вынужден втискивать слова между частыми вдохами. Из-за этого его голос звучит странно — бесстрастно, как будто он чересчур изможден для проявления эмоций.

— Нужно пощупать пульс, — отвечает Ливия. — Проще всего вот тут. У горла.

Не колеблясь, Чарли погружает пальцы в кровь, которая залила шею Томаса. Рана на голове все еще кровоточит — слева, около уха. Понять, насколько она глубока, нет никакой возможности. К ней пристали листья, кусочки грязи, словно земля уже заявляет права на Томаса.

— Я ничего не чувствую, Ливия. Руки не работают.

Она наклоняется и приставляет пальцы к шее Томаса, но тут же понимает, о чем говорит Чарли. В каждом пальце, до самых кончиков, громко стучит ее собственная кровь, и ощутить что-нибудь с помощью них попросту невозможно. Она убирает руку, нагибается ниже, прижимается ухом к губам Томаса. «Открой мне свою тайну, — думает она. — Ты жив?» Рядом с ней склоняется Чарли, почти ложась на лесную подстилку, его глаза оказываются на одном уровне с ее глазами, рот — в трех дюймах от ее рта. Есть в его лице что-то такое… Она изучала его, пока они ехали в экипаже, пока сидели там, слишком смущенные, чтобы заговорить. Линия губ, широко открытые глаза… Такие лица иногда бывают у святых на церковных витражах. Лицо настолько искреннее, настолько не тронутое дисциплиной, что Ливии и стыдно, и страшно. Что он за человек, если может жить так открыто и при этом не грешить?