Медный всадник - Полина Саймонс (2001)

Полный мрак. В начале декабря электричество отключили окончательно. И по-видимому, навсегда. Город окутала ледяная ночь. Весь городской транспорт встал. Для автобусов не было бензина. Для трамваев – тока.

Рабочая неделя уменьшилась до трех дней, потом до двух, потом до одного. Электроэнергию подавали только на предприятия, имевшие хоть какое-то отношение к фронту: Кировский, мамину фабрику, больницу, где работала Таня, водоканал. Но в домах не было ни электричества, ни отопления. Вода оставалась только на первом этаже. Вниз, по ледяному спуску.

Над городом стояла дымка, скорее похожая на серую пелену, окончательно лишавшая Татьяну присутствия духа. И невозможно было думать ни о чем, кроме собственной смертности. Совсем невозможно.

В начале декабря Америка наконец вступила в войну: что-то связанное с японцами и Гавайями.

– Может, хоть сейчас, все вместе… – мечтала мама.

Через несколько дней наши отбили у немцев Тихвин. Именно этого так ждала Татьяна. Тихвин! Это означало железную дорогу, ледяную дорогу, еду! Повышение норм!

Но ничего не случилось.

И нормы не повысили.

Сто двадцать пять граммов хлеба.

Когда свет погас, радио тоже замолчало. Ни метронома, ни новостей. Ни света, ни воды, ни дров, ни еды. Тик-так. Тик-так.

Они сидели, смотрели друг на друга, и Татьяна знала, о чем думают все.

Что дальше?

– Расскажи нам анекдот, Татьяна.

Вздох.

– Покупатель просит продавца: «Можно отрезать пять граммов колбасы?» – «Пять граммов? Издеваетесь?» – «Вовсе нет. Если бы я издевался, попросил бы нарезать».

Короткое молчание.

– Молодец, дочка.

Татьяна возвращалась к себе, волоча за собой по коридору ведро воды. Дверь психа Славина была закрыта. До Татьяны неожиданно дошло, что она закрыта уже давно. Зато дверь Петровых была распахнута. Петров сидел за маленьким столиком, безуспешно пытаясь свернуть самокрутку.

– Вам помочь? – спросила она, оставив ведро на полу и подходя к нему.

– Спасибо, Танечка, – глухо пробормотал он. Его руки тряслись.

– Почему вы дома? На работе по крайней мере хоть есть дают. На Кировском ведь еще кормят, правда?

Кировский, постоянно находившийся под огнем немецких пушек, бивших с Пулкова, был давно разрушен, но строители ухитрились возвести цехи поменьше внутри разрушенного фасада, и еще несколько дней назад Петр Павлович ездил туда на трамвае.

Татьяна смутно припомнила маршрут номер один.

– Что случилось? Не хотите идти?

Петров покачал головой:

– Не волнуйся за меня, Танюша. У тебя и своих бед полно.

– Скажите, дело в бомбах?

– Да нет.

– Значит, ни еда, ни бомбы тут ни при чем?

Она посмотрела на его лысую ссохшуюся голову и прикрыла дверь.

– Тогда что? – уже спокойнее повторила она.

Петров рассказал, что почти перебрался на Кировский, где чинит разбитые танковые моторы. Запасных частей и новых моторов почти не поступало.

– Я придумал, как вставлять в танки авиационные моторы. Чиню и вставляю в танки.

– Значит, получаете рабочие нормы? Триста пятьдесят граммов хлеба?

– Да. Видите, пришел домой, а сил идти обратно нет. Вот отдохну немного, может, тогда… Тоскливо мне, да Любу все равно не вернешь.

Татьяна невольно отступила.

– Ужасно жаль Любу, – пробормотала она и потихоньку ушла.

Когда она возвращалась с работы, дверь Петровых по-прежнему была распахнута. Татьяна заглянула в комнату. Петров по-прежнему сидел за столом с погасшей самокруткой в руке. Он был мертв. Татьяна дрожащими руками перекрестила его и закрыла дверь.