Лимонов - Эммануэль Каррер

Не успел он натешиться своими горделивыми мыслями, как нахлынуло разочарование: в центре одного из салонов, в центре всеобщего внимания, в центре мироздания, если на то пошло, появляется человек, который оказывается – ни мало ни много – Рудольфом Нуриевым. Вот невезуха: только почувствуешь себя монголом-завоевателем – невозмутимым, властным, жестоким, – готовым явить миру ничтожную сущность этих безупречно цивилизованных людишек, как тут же наткнешься на Нуриева, который явился из уж вовсе забытых богом уголков, из утонувшего в грязи жалкого башкирского городишка, и вознесся до неслыханных высот – ослепительный, демонический, настоящий варвар-обольститель. Все стараются подойти к нему поближе, встретиться с ним взглядом, Елена явно им очарована. Эдуард же, со злым лицом, идет прочь, выходит в другой салон и скрывается в туалете, где развешаны вставленные в рамки рисунки Дали, посвященные Татьяне Либерман.

А вот и сама Татьяна: с чисто славянской, в меру наигранной экспансивностью она радостно устремляется навстречу двум чудесным детям. Уже немолодая, но все-таки моложе Лили Брик и несравненно лучше сохранившаяся. Вовремя эмигрировала, и стала во Франции одной из самых выдающихся красавиц двадцатых годов. Сигарета в мундштуке, прическа а-ля Луиза Брукс[20] – легкий налет эксцентричности в стиле времен Скотта Фитцджеральда и повального увлечения джазом. Вышла замуж за французского аристократа, муж погиб на фронте, следующий брак – с украинским предпринимателем Алексом Либерманом, с которым Татьяна уехала в Нью-Йорк, где он стал арт-директором издательского дома Conde Nast , или, проще говоря, журналов Vogue и Vanity Fair – если называть только флагманские корабли его флотилии. Находясь на этом командном посту тридцать лет, Алекс – не без помощи жены – создает и разрушает карьеры фотографов, манекенщиц и даже артистов, в принципе чужих в мире моды. Это они раскрутили Бродского, раскрывает Татьяна секрет, беседуя с молодой четой Лимоновых. Когда он покидал СССР, ему, бедняжке, хватило здравого смысла не уехать в Израиль, однако по чьему-то дурацкому совету он принял приглашение Университета Энн-Арбор, где рисковал похоронить себя заживо, затерявшись в толпе профессоров русской литературы в вязаных жилетах и с вечной трубкой в зубах, – жуткая судьба, из лап которой Либерманы буквально вырвали поэта, вернув его в Нью-Йорк и познакомив со своими друзьями. «И вот теперь вы видите…» – произнесла она, указывая на только что пришедшего Бродского: как всегда явившись позже всех, как всегда в поношенном пиджаке и мятых брюках, взлохмаченный, подчеркнуто рассеянный, однако внимательно слушающий, что говорит ему огромная, величественная девица, о которой Елена ему шепнула, что это манекенщица Верушка. Встретившись взглядом с хозяйкой дома, поэт, как элегию, посвящает ей улыбку, мягкую, одобрительную и слегка раболепную, отмечает жестокий Эдуард. Потом, узнав стоящих рядом с ней двух русских, он поднимает в их сторону бокал, словно говоря: «Удачи, дети мои, вы попали туда, куда нужно, теперь действуйте».

Они будут у всех на виду: Либерманы, как и в случае с Бродским, займутся их судьбой и введут в высший свет. Перспектива стать завсегдатаем этих великолепных интерьеров поколебала первый рефлекс Эдуарда предать этот мир огню и мечу. Контракт манекенщицы для Елены, публикация успешной книги для него, и злой гений капитан Левитин может отдыхать.