Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

В некотором смысле мое желание исполняется: я вспыхиваю. Н-да, я рассчитывал на другой исход. Ощущения ни с чем не перепутаешь: от лодыжек к бедрам и животу поднимаются крайний дискомфорт и жжение. Меня поджаривают на столбе. Невидимом, неосязаемом столбе. Прелестно. Однако, не чувствуя запаха гари и признаков огня как такового, я прихожу в выводу, что это начало перемещения в очередной духовный мир, куда более неприятный и очень похожий на христианский ад (возвращаюсь к истокам, увы), столь убедительно описанный Джеймсом Джойсом в «Портрете художника», который Евангелистка исправно читала нам под Рождество. Итак: я в аду, корчусь в муках. Нимфы на меня даже не смотрят, отчего я начинаю сомневаться в их существовании: уж не духовные ли они автоматы? Пока я занят этими мыслями, мне вставляют катетер – подобное вмешательство гарантированно привлекает внимание пациента. Таким образом, мое путешествие по бесконечному космосу духа сводится к тому, что я морщусь, ойкаю и открываю глаза, пропустив чистилище и, вполне возможно, проблеск рая, образ которого должен был преследовать меня до скончания веков. Я в аду.

Ад куда меньше, чем я ожидал. Это длинный узкий номер в мотеле. Инфернальная тюрьма Денницы-Люцифера оклеена дешевыми обоями. Я лежу на кровати, не похожей на хирургический стол или иное пыточное орудие, хотя из моей руки и другого известного места торчат трубки. Если какая-нибудь часть моего тела не болит, она делает это незаметно. Ничего адского вокруг нет, кроме странного тошнотворного чувства движения да едва слышных охов и шепота (возможно, это шум воды или плохо настроенное радио): вш-ш-догга-догга-вш-ш-ш и так далее.

Дьявол (только ему могло прийти в голову ставить призраку катетер), видно, не привык отказывать себе в удовольствиях. У него круглое брюхо, похожее на силиконовую грудь и обтянутое пурпурно-зеленым саронгом; лицо демонически размыто.

– Привет! – говорит дьявол. – Я уж думал, ты помрешь. – И улыбается, показывая кривые зубы.

Уверенность в местонахождении собственной души быстро меня покидает. Никогда не слышал, чтобы Сатана принимал обличье добродушного хиппи. Как-то неэффективно: страха не внушает, соблазнами не манит. Мой дьявол больше похож на человека, которому надо лет пять провести на беговой дорожке, питаясь одним укропом, чтобы увидеть собственные ноги.

– Меня зовут К, – говорит он. – Рад знакомству. Ты пока молчи, тебе еще отдыхать и отдыхать. Завтра попробуем накормить тебя твердой пищей. – Последние слова доносятся издалека: очнувшись, я вдруг неудержимо захотел спать.

Засыпаю. Мне снятся добрые сны: про детство, Криклвудскую Лощину, про гуляш Ма Любич и пчелиные ульи. Про Элизабет, Джарндис и Алину. Секс не снится, значит, сон про Алину короткий. Эрудированные нимфы играют в покер, беседуют о политике и расследуют преступления в зеленом городе, освещенном биолюминесценцией, где одомашненный бизон тягает поезда (я мэр, но люди меня не слушаются и упорно носят красные шапки, из-за которых бизон приходит в ярость и каждый день устраивает аварии). Потом я становлюсь крабом – жизнь краба не так скучна, как может показаться. Я – игральная карта, но никто не говорит мне какой масти, а вытянуть шею и посмотреть я не могу.

Затем мне снится, что кто-то жарит бекон, и я просыпаюсь. Дьявол – К – грязно ругается, стоя в облаке аппетитного дыма над маленькой конфоркой в дальнем конце комнаты. Ладно хоть из моих гениталий больше не торчит трубка, а то я бы очень сконфузился. Кстати, других трубок тоже не видно. К оглядывается и машет. Неясно, правда, машет он мне или разгоняет дым сожженной свиньи. Мне становится не по себе от того, что я стал свидетелем жертвоприношения, – не так давно свиней бармена Флинна постигла та же участь.