Курс любви - Ален де Боттон (2016)

Овладей Рабих кое-какими более удачными методами обучения, его уроки могли бы дать другие плоды. Для начала он бы позаботился о том, чтобы они с Кирстен отправились прямо в постель и хорошенько отдохнули, прежде чем вступать в любой спор. На следующее утро он мог бы предложить прогуляться, возможно, в парк короля Георга V, купив по дороге кофе и булочек, чтобы перекусить на лавочке. Глядя на громадины дубов, он мог бы поблагодарить Кирстен за ужин и еще за пару каких-нибудь свершений, возможно, за ее умение разбираться в политике ее конторы или за доброе отношение к нему (позавчера она сходила за него на почту). Потом, вместо того чтобы осуждать ее, он обратился бы к своим чувствам.

– Текл, выяснилось, что я здорово начинаю ревновать к некоторым из наших знакомых, – начал бы он. – Не стань я архитектором, мы могли бы позволить себе летнюю виллу, и я бы ее всячески обожал. Я обожаю солнце и Средиземноморье. Мечтаю о прохладных известняковых полах, аромате жасмина и тимьяна в саду. Я так жалею, что подвел нас обоих. – Потом, словно врач, баюкающий пациента, прежде чем вонзить в него иглу: – А вот что еще мне хотелось бы сказать. Возможно, это урок нам обоим: в действительности мы очень счастливы во многом другом, о чем должны или по крайней мере можем стараться не забывать. Нам повезло друг с другом, мы любим свою работу и знаем, как весело провести летний отпуск на насквозь промокших от дождя Внешних Гебридах[29] в домике фермера-арендатора, где слегка попахивает овечьим навозом. Что до меня, то, пока я с тобой, вполне откровенно, с радостью жил бы на этой лавочке.

Но дело не только в Рабихе, из него-то вышел бы ужасный учитель. Кирстен тоже не отличница. На протяжении их совместной жизни им обоим полностью не удались обе задачи: и учить, и учиться. При первом же намеке на педагогический тон собеседник решает, что подвергается нападкам, что, в свою очередь, побуждает его оградить свой слух от указаний и отбиваться от них язвительно и агрессивно, что приводит к еще большей раздражительности и упадку сил у «учителя».

– Рабих, за всю мою жизнь никто никогда не говорил мне, что я меркантильна, – отвечает Кирстен (в постели, еще больше изнуренная), глубоко обиженная предположением, будто она сравнивает себя с подругами и завидует им. – Только на днях мама в разговоре по телефону заметила, что ей не попадались такие скромные и аккуратные в обращении с деньгами люди, как я.

– Но это не совсем то. Мы знаем, что она говорит так только потому, что любит тебя, в ее глазах ты не можешь сделать абсолютно ничего неподобающего.

– Ты говоришь так, будто это беда! Почему же ты не в силах закрыть глаза на мои недостатки, если любишь меня?

– Потому что я люблю тебя по-другому.

– Это как же?

– Так, что это вызывает во мне желание помочь тебе справиться с определенного рода ошибками.

– Так это означает, что ты намерен быть моим мучителем!

Он понимает, что разогнался и потерял управление.

– На самом деле я люблю тебя. Так сильно люблю… – говорит он.

– Так сильно, что все время хочешь изменить меня? Рабих, мне жаль, но я не понимаю…

Грубые уроки позволяют ученикам искать утешение в мысли, что их учитель попросту безумец или злодей, а следовательно, сами они, по логике, лучше и должны быть вне критики. Услышав неразумно суровый приговор, мы вполне способны (также в утешение себе) почувствовать, что наш возлюбленный никак не может быть подлецом, и – в чем-то малом – наверное, даже прав.

Из сентиментальности мы противопоставляем претензии возлюбленных ободряющему тону наших друзей и родственников, которые никогда не предъявляли и отдаленно схожих требований.