— А ты раньше не знал эту училку танцев, Криларс? — спрашивает один охранник другого. — Видел, что она теперь здесь? Или баба, очень на нее похожая.

— Ну да, — отвечает ему другой. — Мне тоже так показалось. Я сам брал у нее уроки танцев, но эта тетка прибыла сюда, в Вюгт, из Амстердама, а до этого была в Вестерборке. Поэтому это вряд ли она.

Письмо из лагеря Вюгт

Естественно, я не могу смолчать и кричу им:

— И тем не менее эта училка танцев — я!

Они оборачиваются ко мне и радуются:

— А! Так ты и впрямь наша учительница танцев!

Мы начинаем болтать о наших танцевальных уроках и надолго увязаем в воспоминаниях.

Другие заключенные видят, что мы дружелюбно беседуем. Их шокирует, что на их глазах я любезничаю с нацистами. После чего мои товарищи по несчастью не хотят больше знаться со мною, избегают меня. Не желая проблем, я в тот же вечер прохожу по баракам и честно рассказываю, где собака зарыта. И даю им понять, что постараюсь использовать свои новые контакты всем во благо. Медленно, шаг за шагом, я снова завоевываю доверие к себе.

Благодаря своим “знакомствам” я добиваюсь того, что мы теперь стоим по тревоге не дольше 15 минут и нас не бьют просто так, безо всякого повода. Чтобы оставаться в форме, я сподвигаю женщин на ежедневную зарядку, и через некоторое время мы уже можем совершать прогулки. В сопровождении двух вооруженных эсэсовцев мы с целой группой заключенных гуляем по лагерю. Это дает возможность пройти мимо мужской части лагеря, обменяться взглядами с мужьями, а иной раз даже быстро перебросить им через колючую проволоку записку или маленький пакетик. Моя популярность стремительно растет — и вскоре я становлюсь старостой барака.

У старосты не так уж много обязанностей. Нужно вызывать медицинскую помощь, если в бараке кто-нибудь заболел, улаживать ссоры между заключенными, а также поддерживать связь с Aufseherinnen[57] и эсэсовцами. И это, собственно, все. Здесь моя жизнь протекает иначе, чем в Вестерборке, где я целый день трудилась секретаршей, а потом ублажала Йорга. Там у меня не получалось много работать над своей книгой. Теперь же я снова поймала нить своего рассказа и прилежно веду записи. Я пишу не только о том, что происходит в лагере, но и возвращаюсь к отдельным эпизодам своей юности — тем самым, которых прежде не касалась.

Так, например, я начинаю главу о своем дружке, который подарил мне первый поцелуй (я, кажется, вкратце уже упоминала об этом) и тем самым разжег во мне горячее пламя, которое не гаснет до сих пор. Его звали Хюберт. Для него отношения со мной были легоньким флиртом, ну а я воспринимала их всерьез. И когда до меня дошло, что его любовь ко мне была пустым звуком, я принялась мстить ему самым причудливым образом. Сейчас у меня, сидящей здесь, в лагере, мое тогдашнее поведение влюбленной девчонки вызывает один лишь смех. Но тогда я переживала все очень тяжело и мучительно. Вот как оно было…

…Начиная с шестнадцати лет я каждую субботу хожу к парикмахеру. Моя мать наряжает меня в самую дорогую одежду. Я выгляжу очень ухоженной и полна любопытства ко взрослой жизни.

В Собрании намечается грандиозный бал-карнавал. Мне разрешили туда пойти в сопровождении матери. Весь вечер я сижу рядом с ней и впервые наблюдаю, как взрослые флиртуют друг с другом. Они слоняются по залу и танцуют, поют и пьют, смеются и целуются. Возле аварийного выхода горит лишь одна красная лампочка, и я вижу, как в ее свете обжимаются пьяные парочки. Все это щекочет мое воображение. И через месяц, на балу по случаю Ми-карема[58], я сама хочу испытать те же чувства, что и эти люди.