Богам божье, людям людское - Красницкий Евгений Сергеевич (2010)

Бурей плеснул бражки в чарки, друзья выпили.

— Вот и все таинство, Серафимушка! Ты же в этот раз не промахнулся?

— Э? А как это?

— А вот так! У цветка ума нет, но он свое дело делает исправно. У руки твоей тоже ума нет, но дело свое она знает… много разных дел, все, которым ты ее за всю свою жизнь научил. Вот и пусть разум, тем более пьяный, ей свое дело делать не мешает. Ты же сейчас не думал: как кувшин держать, да как в чарку струей попасть? Вот рука и не промахнулась.

— Э? — Бурей недоверчиво уставился на свою руку и пошевелил пальцами. — Так просто?

— Проще некуда, Серафимушка.

— Ну, ты прямо как… — Бурей запнулся, подбирая слово, потом выпалил: — Прямо, как Настена!

— Ну, так и я в своем деле не менее искусен, чем она в своем! — не затруднился с ответом плотницкий старшина. — У нее травы, да наговоры, а у меня топорик, а суть-то одна — знание, освященное чувством — мастерство. — Сучок вдруг озорно подмигнул Бурею. — Ты думаешь, что я ума лишился, когда с малым топориком против меча пошел? Не-а! Я им владею… рука моя владеет получше, чем ваши ратники зверообразные мечами своими. Не лучше всех, конечно, но лучше многих. А тот обормот, с которым я тогда схлестнулся, меч с умом держал, моя же рука с топориком без ума управлялась. Не меня ты тогда от смерти спас, Серафим, а его. Меня же ты спас от убийства вольного человека закупом. Вот так-то, старшина!

— Кондрат… — Бурей потрясенно смотрел на тщедушного лысого человечка, едва достававшего макушкой середины его груди. — Предназначение… а какое у меня предназначение? Не знаю… Цветку хорошо — ему думать не надо, делай, что предназначено. А мне как?

— Да-а… Верно ты говоришь, Серафим: хорошо, когда думать не надо… для того и пьем. Наливай!

Выпили, закусили помолчали… вразнобой вздохнули, еще помолчали.

— Кондрат, а давай я тебя выкуплю! И долг прощу! У меня много…

— А я тебе ребенка сделаю, Серафим! Показывай, с кем?

— Что-о?

Бурей озверел мгновенно и вздыбился над столом как атакующий медведь. Сучок даже не пошевелился, а лишь издевательски поинтересовался:

— Может и по нужде вместо меня сбегаешь, или есть вещи, которые, все же, самому делать надо?

— Гр-р-р… — Бурей еще некоторое время покачался на задних лапах (иначе не скажешь!), нависая над столом, потом тяжело осел на скамью. — Дурень лысый… убить же мог…

— А и убил бы! Пьяному умирать легко, не страшно. Наливай, умник волосатый… вот видишь, опять не промахнулся!

— Чтоб тебя…

— Согласен! — Сучок вознес чарку над столом. — Давай, Серафимушка! Чтоб меня!

Два голоса — басовитый рык и хрипловатый тенор — старательно выводили слова песни на совершенно непривычный, даже какой-то неправильный, но берущий за душу мотив. Певцов совершенно не смущало, что они повторяют одно и то же в пятый или шестой (а может и в десятый) раз. Первый-то раз звучал только один голос, а второй только подрыкивал, да и то не в лад. Но потом дело пошло. Сейчас уже никто не сбивался, и песня лилась свободно.

Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я — не твой!

— Душевно… — пробормотал Бурей. — Не по-нашему как-то, но душевно.

— Михайла ребят своих учил, а я запомнил. И что за парень? Все у него через задницу, но получается, рубить-колотить… и даже хорошо бывает. Вот, как сейчас.

Что ты когти распускаешь

Над моею головой?

Иль добычу себе чаешь? —

Черный ворон, я — не твой!

— Да, хорошо… Знаешь, Кондраша, а ведь он меня убить должен. Пророчество такое.