Богам божье, людям людское - Красницкий Евгений Сергеевич (2010)

Что-то в словах деда обозному старшине не понравилось. Очень не понравилось. Было такое ощущение, что короткая реплика Корнея имеет отношение к какой-то давней истории, которую Бурею вспоминать очень не хочется. Он, хоть и не опустил упертую в бок руку, утратил вызывающий вид, зыркнул глазами в сторону и совсем иным тоном спросил:

— Значит, все-таки вырастил Лиса, Корней?

Был в этом вопросе какой-то подтекст, как будто горбун говорил об ожидаемом, но очень нежелательном событии.

— Внука. — Поправил дед. — И не вырастил еще, а ращу. Внука, я тебе уже объяснял… Михайла! Не трожь кинжал! А ты, Буреюшка, ступай… обоз Младшей стражи проверь, что ли. Да построже там, только рукам воли не давай, хватит с тебя уже сегодня.

— Ну-ну, посмотрим.

Что собирался посмотреть обозный старшина, так и осталось неясным — то ли порядок в хозяйстве Ильи, то ли кого вырастил Корней. Бормоча себе что-то под нос, Бурей покосолапил в сторону крепости.

— Деда, откуда ты знал? — спросил Мишка, когда уродливая туша обозного старшины отдалилась на достаточное расстояние.

— Чего ж тут не знать? — дед вздохнул, перебирая поводья. — Поживешь с мое… Роську не ругай.

— За что ж ругать-то? Он твой приказ выполнил.

— А то я тебя не знаю! Кхе… Если не за исполнение приказа, так за то, что не предупредил, ругать будешь!

— Не буду. А почему Юлька с ЭТИМ, как с человеком разговаривала? И он с ней… ласково.

— Кхе! А я думал ты все про всех знаешь! Настена, когда-то это чудище разговаривать научила.

— Разговаривать?

— Ага. Он годов до восемнадцати половины букв выговорить не мог — больше фырчал да булькал, а она, дитем еще была, младше тебя, вылечила! Сам не видел бы, не поверил. Он ни «Ч» ни «Ш» произнести не мог — «Фы» получалось. А Настена взяла ложку, засунула ему черенком в пасть и говорит: «Скажи «Ать». А он: «Ачь» — и сам обалдел, впервые в жизни «Ч» сказал! Так постепенно и выучила. Он ее, с тех пор, чуть ли не матерью родной почитает, любого за нее порвет. И за дочку ее тоже. Не дай бог кому их обидеть!

— Непонятно как-то получается, деда. Настена все время вспоминает, как ее мать по наущению попа сожгли, и боится, что и с ней такое же случиться может. А чего ей бояться, если у нее такой защитник?

— По наущению попа… А как ты думаешь, кого раньше слугой Нечистого посчитали бы, Настену или Бурея? То-то и оно! — Дед стащил с руки латную рукавицу, помассировал рассеченную бровь и неожиданно добавил: — Может быть, как раз ты его и убьешь… и рука не дрогнет, и совесть мучить не будет.

— Я?

— А кто, только что, то за самострел, то за кинжал хватался? Жизнь, она такая… не зарекайся.

Дед и внук помолчали, провожая глазами медленно уплывающий по течению плот.

— Кхе, завтра к вечеру до Ратного доплывет, если не застрянет где-нибудь.

— Да уж, увидят там зрелище. Представляешь, деда, как он выглядеть будет? Птицы расклюют, может быть, мелкое зверье доберется…

— Угу, под мостками не пройдет, зацепится, придется кому-то пропихивать…

— Так, может быть…

— Хватит языком трепать, делом надо заниматься! — Дед сердито посмотрел на внука и вдруг спросил: — Ты как по тревоге переправляться собираешься?

— Как переправляться? На пароме, еще две лодки есть.

— Ты чем слушаешь, Михайла? Я сказал: «по тревоге». У тебя на пароме сколько народу помещается? Человек тридцать? Это — если пеших и битком набить, а всадников не больше шести-семи. Телега только одна. Так сколько ты здесь возиться будешь, пока все переправятся? А я сказал: «по тревоге», значит, быстро!

— Да, это я не подумал, деда.

— Вот и думай! А я поехал.