Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли (2015)

– Копии? – переспросила я.

– Да, выполненные рядом студентов, – подтвердила Салли.

– Но очень хорошие копии, сделанные по фотографиям из газет, – уточнил Майк.

– Выходит, что реального вреда они не нанесли, – подытожила я.

– Не нанесли?! – Салли была вне себя.

– Вы должны понять, – пояснила я. – Чикаго – город довольно приземленный.

Но Салли не успокоилась:

– Невежественный, грубый и с дурными манерами.

Наконец вмешался Майк.

– Чикаго – город хороший, – сказал он. – Промышленный центр. Я сделал кое-какие инвестиции в ваши компании. Мой отец водил трамвай, который был не чета вашим «дергалкам», конечно.

– Никакие эти «дергалки» не мои, и у нас в Чикаго они не популярны, – огрызнулась я.

– Все новое поначалу никогда не бывает популярным, – сказал он.

– Qu’est-ce que c’est?[78] – спросила мадам Симон, но я не собиралась пересказывать ей перепалку на тему общественного транспорта в Чикаго.

Эд любил рассуждать по поводу того, что большой город никогда не сможет двигаться вперед, если не заменить горстку конкурирующих частных компаний на единое городское управление транспорта. Но попробуйте рассказать это по-французски!

Салли уже немного успокоилась, и Майк повел нас в их студию.

Если у Гертруды и Лео были собраны работы разных художников, то здесь все картины на стенах принадлежали кисти только Анри Матисса. Все цвета на них были очень яркие и живые. «Настоящее буйство красок», – подумала я.

– Они невольно вызывают у меня улыбку, – сказала я Салли, и та согласно кивнула.

Она провела рукой по одной из рам – так мать могла бы погладить по плечу своего сына. А на картине и вправду был изображен юный мальчик с сачком для бабочек.

– Это вы? – спросила я у Дэнни, который стоял в дверях.

– Так говорят.

Сейчас он был уже почти мужчиной. Интересно, что он чувствовал рядом со своим детским образом? Рядом с картиной находилось фото. Я оглянулась на Дэнни.

– Тоже вы? – снова спросила я.

– Да, – сказал он.

Освещение на снимке было отличным, и он очень отличался от встречающихся в чикагских гостиных свадебных фотографий, где жених с невестой всегда напряженно застывшие, уставившиеся в объектив.

Ко мне подошел Майк.

– У моего дяди Дэвида Бахраха есть своя фотостудия в Балтиморе.

Мы стояли и смотрели на портрет.

– Мне кажется, не имеет смысла рисовать реалистично, если все это может сделать фотокамера, – заметила я.

– Именно. Прекрасно сказано, мисс Келли. Камера мгновенно схватывает реальность. А Матисс изображает душу предмета или человека.

– Très grand, Michel[79], – послышался чей-то голос.

В комнату вошел высокий мужчина и направился к нам.

– Мастер, – сказал мне Майк. – Анри Матисс.

Сама не знаю, что я ожидала увидеть, но только Анри Матисс ничем не отличался от большинства других французов, мимо которых я постоянно ходила по Рю де Риволи, – ничем не примечательный костюм, аккуратная бородка.

Я перевела взгляд с него на его творения. Со стороны и не скажешь. На самом деле вошедший за ним второй мужчина с длинными волосами и в синем рабочем халате намного больше соответствовал моим представлениям о художнике. Разве что он тащил в руках кучу досок и планок и оказался плотником, явившимся сколотить ящики для картин.

– Вы появились как раз вовремя, – сказала мне Салли. – Галерея Фрица Гурлита в Берлине планирует устроить выставку полотен Матисса. Это так здорово. Я уверена, что немцы лучше оценят работы мастера.

– Чем жители Чикаго, – завершила я за нее.

Она засмеялась.

Матисс тоже улыбнулся. Он повторил по слогам:

– Чи-ка-го. – И тихо усмехнулся. – Волосатый Матрас.

Это было смешно. Мадам Симон сказала, что уж если немцам Матисс не понравится, они сожгут оригинал. Матисс произнес что-то по-французски и очень быстро, но отвечала она медленно, и я все поняла.