Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли (2015)

– Очень хорошо, Уилли. Я надеялась, что ты напишешь поэму о наших героях, – сказала Мод.

Йейтс поднял свой свиток и начал читать:

– «Я видел на склоне дня напряженный и яркий взор

У шагающих на меня из банков, школ и контор».

– Напряженный и яркий взор, – повторила Мод. – Да, именно так они выглядели, когда возвращались после митингов и демонстраций. Помню, я…

– Прошу тебя, Мод, – прервал ее он.

– Продолжайте, мистер Йейтс, – сказала я.

Он кивнул мне и продолжил:

– «Я кивал им и проходил, роняя пустые слова,

Или медлил и говорил те же пустые слова».

Я легко могла представить этот обмен приветствиями. Йейтс, отстраненный, защищался с помощью хороших манер. Тем временем он читал дальше:

– «И лениво думал о том, как вздорный мой анекдот

В клубе перед огнем приятеля развлечет.

Ибо мнил, что выхода нет и приходится корчить шута».

Что ж, думаю, теперь он приоткрыл завесу. Клуб. Я могла представить его англо-ирландских приятелей, сидящих вокруг камина и посмеивающихся над этими мечтателями, этими парнями-католиками из среднего класса, намеревавшимися развалить могучую Британскую империю. Но слово «шут» в последней строчке задело Мод.

– Так они шуты, по-твоему? – снова перебила его она. – Ты считаешь их дураками? Такими ты видишь этих людей? Этих настоящих патриотов?

Но Йейтс лишь пристально посмотрел на нее. И не обратил внимания на ее слова. Я одернула Мод. А голос Йейтса каким-то образом начал гудеть в такт шуму волн.

– «Но уже рождалась на свет Грозная красота».

Каждое слово в этой строке казалось стоящим отдельно. Потом повисла долгая пауза, после которой интонация его стала разговорной.

– «Эта женщина днем была служанкой благой тщеты,

А ночью, забыв дела, спорила до хрипоты.

А как ее голос звенел, когда, блистая красой,

С борзыми по желтой стерне гналась она за лисой!»

– Это Констанция, – уверенно сказала Мод. – О, Уилли, ты не можешь говорить, что ее работа была «благой тщетой». Боже мой, она ведь готовила еду вместе с нами, когда уволили тех забастовщиков. Фианна, ее бойскауты, они учились гордиться собой и своей страной. Они сражались, когда…

«Ах, Мод, – подумала я. – Ты, конечно, и сама понимаешь, что Йейтс в стихах отдаст предпочтение молодой влиятельной красотке, скачущей верхом через живые изгороди крестьян в графстве Слайго, чем вооруженной графине в военной форме».

– «А этот был педагог, отдавший стихам досуг…»

– Пирс, – прошептала мне Мод.

– «…И, наверно, славно бы мог его помощник и друг

На нашем крылатом коне мир облетать верхом…»

– Макдонах, – сказала Мод. – Это правда. Он стал бы великим поэтом и был бы нашим «крылатым конем». Да, все правильно.

Какие еще повстанцы в истории описывались как чувствительные натуры, заботливые и со светлыми помыслами? Мод молча улыбнулась мне и кивнула.

Внезапно голос Йейтса зазвучал презрительно и даже зло:

– «Четвертый казался мне бездельником и крикуном.

Забыть ли его вину пред тою, кто сердцу мил?»

– Макбрайд, – сказала мне Мод. – Тут он имеет в виду Джона. Уилли, ты не можешь продолжать нападки на него. Тем более сейчас, когда он…

Йейтс потянулся к ней и взял ее за руку. Следующие слова произнес, уже глядя ей прямо в глаза:

– «Но все ж я его помяну: он тоже, по мере сил,

Отверг повседневный бред и снял шутовские цвета,

Когда рождалась на свет Грозная красота».

Последние две строчки он почти прошептал.

А далее Йейтс, похоже, хотел что-то объяснить и Мод, и самому себе: