Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс (2013)

Челюсть Тибо отвисла. Его последний вздох сопровождался булькающим звуком. Иоаннит выдернул копье с широким наконечником из рук ближайшего соратника капитана, обхватил ладонями древко, разместив левую руку над правой, перевернул его и резко опустил, пронзив грудную клетку своей жертвы. Стальное лезвие было шириной с лопату, и хотя Тибо был уже давно мертв, Тангейзер не мог остановиться, кромсая его копьем.

За свою мать и за Ампаро. За близняшек с кроваво-красными губами, пьющих суп в соборе. За Карлу. Никто из них не поблагодарил бы его. Наоборот, все бы они его осудили, и он это знал, но все равно продолжал кромсать мертвого юношу, потому что огненная лава боли и гнева затопила его сердце, словно поднявшись туда по ногам с залитых кровью камней мостовой. Матиас увечил труп сутенера в припадке отвращения к своей греховности и бессилию.

Он видел себя со стороны – словно дьявол сидел у него на плечах, а ангел-хранитель наблюдал с колокольни.

Наконец Тангейзер остановился, чтобы вытереть кровь и пот, заливавшие глаза, и посмотрел вниз.

Широкое лезвие разрубило ребра Тибо по обе стороны позвоночника, и кровь вытекала из его тела через две широкие раны. Даже в припадке слепой ярости Тангейзер наносил удары с достойным восхищения искусством. И даже по меркам, установившимся в это утро на Паперти, зрелище было устрашающим.

Зрители наблюдали за расправой в полной тишине, словно боялись, что любой звук обречет на смерть и их, и это предчувствие было недалеко от истины. Госпитальер поднял голову и встретился взглядом с гугенотом, который стоял на коленях у края кровавой лужи, со связанными за спиной руками, униженный и обреченный, ожидая смерти своих родных.

Этот несчастный тоже молчал.

Или он произнес: «Убей меня!»?

Или это читалось в его взгляде?

Или Тангейзер услышал мольбу своей собственной истерзанной души?

Ни дьявол за его спиной, ни ангел на колокольне не знали этого наверняка.

Рыцарь зашагал по луже крови, которая липла к его сапогам, словно красная грязь, и пронзил копьем сердце стоящего на коленях человека. Из толпы гугенотов донесся крик – истошный крик женщины, потерявшей единственного мужчину, которого она любила. Матиас уперся ногой в грудь убитого и выдернул копье.

Потом он повернулся и посмотрел на собор, пытаясь понять зашифрованный в нем загадочный текст. Тангейзер слышал рык Зеленого Льва[22], и ему самому хотелось рычать от ужаса собственного падения – он понимал, что это значит. Петрус Грубениус рассказывал ему и, более того, пытался убедить его посвятить жизнь этой истине. Этому посланию, настолько необычному, что записать его можно было только алхимическим кодом, таким таинственным, что лишь немногие из живущих были в состоянии прочесть его, а еще меньше – руководствоваться им.

Единственное проявление мудрости, достойное мудреца, это сострадание.

Сострадание к презираемым и брошенным.

Сострадание к жертвам сильных.

Все другие пути, даже самые блестящие, ведут только к пустоте и глупости.

Матиас мог бы убить как минимум восьмерых, а учитывая слабую подготовку милиции, даже больше, человек двенадцать, а может, и все тридцать, хотя после восьмого трупа даже у этих ослов хватило бы ума обратиться в бегство, спасая свои жизни. Не глядя, иоаннит оценил расстояние до капитана, который должен был стать первым. А если остальные не побегут, а останутся, чтобы драться, тем лучше. Паперть – самое подходящее место, чтобы признать крах всей своей жизни, никчемность своей души и подтвердить свои притязания на вечное пламя преисподней.

«Я схожу с ума, и мне это нравится», – подумал госпитальер.

Цокот огромных подкованных копыт возвестил о приближении Клементины.