Песнь ангела - Ричард Харвелл (2014)

Николай осторожно кашлянул. Я рухнул ему на руки, и он поднял меня. И с каждым моим рыданием и всхлипом он все крепче прижимал меня к себе. А когда Ремус открыл рот, чтобы запротестовать, Николай просто показал ему свой гигантский кулак. Мерзкий монах закрыл рот и покачал головой. Николай понес меня к дороге, у которой стояли две самые громадные лошади, какие мне когда-либо доводилось видеть. Ремус, крадучись, шел за нами. Николай вместе со мной забрался на лошадь, поместив меня между своих массивных бедер.

– Держись крепко, – сказал он.

Я не увидел, за что можно ухватиться, и, когда лошадь сделала первый шаг и меня качнуло в сторону, заорал от ужаса и попытался спрыгнуть на надежную твердь земли. Николай затащил меня обратно. Я закрыл глаза и, проливая слезы, попытался вызвать в воображении лицо своей матери, но мне никак это не удавалось. Чтобы утешиться, я стал прислушиваться к тому, как гулко отзываются в конских ребрах мягкие удары Николая, как чавкают по грязи громадные копыта и как шелестит конская грива. Я стал смотреть вперед, на смутно видневшуюся дорогу, и размышлять о том, как далеко были слышны колокола моей матери.

У Гуртнеллена мы свернули с дороги, и этот город с тремя сотнями душ показался мне центром вселенной. Мужчины носили одежду, которая была серой или белой, а не коричневой. Один из них достал карманные часы, и я принял их тиканье за стук сердца какого-то крошечного карманного зверя. Дама, вышедшая из дома, который был построен из камня, открыла зонтик – вууп, – и я от страха вцепился в толстую руку Николая.

Ремус пробормотал Николаю, что голый мальчик, сидящий на коленях у монаха, представляет собой зрелище, которое может подвергнуть нас опасности, и тогда у портного Николай купил мне полотняное нижнее белье и шерстяные штаны. Полотно было нежным, как перышко, а штаны неудобными, как ремень Карла Виктора на моей шее. Чуть позже мы зашли в таверну, съели несколько мисок дымящейся похлебки и выпили вина. После восьми или десяти стаканов кислятины Николай встал, водрузив одну ногу на стул.

– Господа, – сказал он купцам и фермерам, сидевшим в комнате, – позвольте мне продемонстрировать вам то, чему я выучился в Риме.

Он сцепил перед собой громадные руки, опустил на грудь подбородок и рокочущим басом затянул какую-то глупую песню на незнакомом мне языке, который я принял за невнятное бормотание, отчего впервые за много дней улыбнулся. Люди в комнате приветственно заорали и захлопали в ладоши, а Ремус покраснел и после второй песни начал подталкивать нас к выходу.

Ночевали мы на постоялых дворах у дороги. Я заворачивался в одеяло и укладывался на пол, Николай и Ремус спали на кроватях. Когда ночью я хлюпал носом, Николай всегда просыпался и устраивался рядом со мной на полу. «Маленький Мозес, – шептал он мне на ухо, – этот мир такой громадный, он полон удовольствий, и каждое только и ждет, чтобы ты заявил о своих правах на него. Не беспокойся, тебе больше нечего бояться. Николай с тобой».

На третий день мы переехали из кантона Ури в кантон Швиц и двинулись вдоль Люцернского озера, которое, как было мне известно, кишмя кишело страшными чудовищами. Но даже воображаемые чудовища из его глубин были мне более знакомы, чем цивилизация, с которой мы соприкоснулись. Мир оказался куда громаднее, чем рисовался мне в воображении. Я сохранял каждый звук с неистовой настойчивостью скряги, нашедшего на улице ящик с рассыпавшимися деньгами: плеск волн, визгливое хныканье уключин, мерный шаг солдат, грохот стрельбы из мушкетов, хрипение плуга в грязи, свист ветра в полях с взошедшим овсом. Мимо нас проходили купцы, говорившие на тысяче разных языков, и Николай рассказывал мне, как они перебирались через Альпы в Италию.