Марин сидела у себя в столовой со стопкой студенческих работ на проверку. Работы лучших и многообещающих студентов она положила сверху и заварила себе зеленый чай – читала о его пользе для здоровья, но все равно еще не полюбила его вкус. На следующий раз, подумала она, лучше заварить «Эрл грей», возвращающий ее к временам студенчества в Париже, тем более его вкус ей нравится. Время от времени она на несколько дней отказывалась от кофе, впечатленная статьями о его вреде для здоровья.

Отложив ручку, она вспомнила поездку в Италию и то, что итальянцы (да и французы) не производили на нее впечатления особенно нездоровых людей. Скорее, наоборот. Завтра, думала Марин, она вернется к добрым старым дням и будет сидеть в кресле с чашкой крепкого кофе, читая первую страницу «Монд».

Она заставила себя проверить одну работу, потом прошлась по гостиной, тряпочкой, которую всегда носила в кармане, вытирая пыль с фотографий Сильви. Она уже не могла себе позволить покупать работы своей подруги: те уходили к богатым коллекционерам Лондона и Цюриха.

Поправив одну фотографию – пугающий и мрачный черно-белый снимок церкви в северной Испании, – она подумала об Антуане. Ночью он проснулся и отчетливо произнес: «Моника, ты же умерла». Это было уже не в первый раз, но сегодня слова прозвучали очень ясно. Его дурной сон был таким же мрачным, как нечеткая фотография церкви, сделанная Сильви, когда темные облака несутся по небу, передний план пустынен, и видно, что эта сельская церковь – когда-то самое важное здание на многие километры – теперь стоит заброшенная, никому не нужная и лишняя.

– И все это остается не сказанным, – произнесла Марин.

Она смутно помнила дни, когда мать не выходила из своей комнаты, а отец сбегал в сад, украдкой куря сигареты, которые, как знала Марин, хранит в сарае. Причины этого ей объяснили в тринадцатый день рождения, будто это знание было подарком к обретению статуса подростка. За десять лет до рождения Марин у нее был брат, Тома, внезапно умерший в возрасте четырех месяцев. В доме не было никаких признаков его существования и никогда не будет.

Шарлотт, дочь Сильви, в четыре месяца казалась полноценным существом, в ней проглядывала та забавная личность, которой она стала к десяти годам. Марин не могла себе представить горя родителей и из-за него всегда чувствовала себя так, будто ходит среди них по минному полю, не зная, когда вдруг вернутся воспоминания о Тома, от которых обычно сдержанная мать застонет и скроется у себя в комнате. Сильви не раз говорила Марин, что ее родителям, да и ей самой, следовало бы проконсультироваться со специалистом, но Марин понимала, что родители никогда не согласятся. Отец ее, сам врач, гордился тем, что никогда не обращался к врачам, а мать остро осознавала и ощущала ту цену, которую французский налогоплательщик платит за каждый визит к доктору, тем более к психиатру.

Марин вернулась к столу, отпила чаю и посмотрела в окно на шпиль Сен-Жан-де-Мальт. Интересно, насколько мрачна тайна Антуана. Она подумала о столетиях бедствий и счастья, которые видело это здание, о тысячах свадеб, отпеваний, крещений. Конечно, можно поговорить с Антуаном о его демонах – если называть так дурные сны. Однажды в Каннах он сам попытался заговорить о своем прошлом, но тут зазвонил телефон, и момент был упущен. Он ее любит, он не раз сам об этом говорил, и сейчас она твердо решила спросить его о том, что Шарлотт называла «грустное и плохое».

Марин посмотрела на часы. Половина четвертого; достаточно времени на то, чтобы закончить проверку работ и вознаградить себя прогулкой к Сильви и Шарлотт за стаканом вина. Сильви все еще сердится на Антуана, и хотя Марин изначально встала на сторону лучшей подруги, она понимала и мужскую точку зрения, поскольку Сильви ни разу не дала отцу Шарлотт этой возможности: быть ее отцом.