Дорогами тьмы - Филиппа Грегори (2012)

– Мы останемся здесь ради нее, – пылко поклялся Лука. – Пусть старые и больные, но мы будем здесь, чтобы приветствовать ее выздоровление со всей силой нашей невинной любви. И что с того, если нам суждено умереть, как только она, эта нераспустившаяся роза, восстанет ото сна.

Взгляд брата Пьетро, брошенный на лекаря, красноречиво свидетельствовал, что пожилому клирику подобная идея не показалась особо удачной. Двое мужчин развернулись к двери и вышли из комнаты.

– Он влюблен в нее? – тихо спросил знахарь. – Из ваших слов я понял, что он послушник. Но из-за любви к ней он совсем потерял рассудок.

Брат Пьетро, понизив голос, чтобы Лука ничего не услышал, произнес:

– Я ничего не понимаю. Более того, я уверен, что и он сам ничего не понимает. Все четверо из них очень близки, неразлейвода, но я и предположить не мог, что дело зашло настолько далеко и он воспылал к ней страстью. По правде говоря, я полагал, ему больше нравится другая. Но что я смыслю в молодых людях и их увлечениях? Вы сами все слышали, его слова выдают в нем влюбленного. Хуже ничего и придумать нельзя! Ему запрещено в кого бы то ни было влюбляться! К тому же она мусульманка, неверная. И все же я думаю, он любит ее. Да, боюсь, он действительно безумно в нее влюблен.

Заканчивался трудный день, солнце садилось, но танцоры, уже несколько долгих часов после кратковременного отдыха бежавшие вприпрыжку по дороге, и не думали замедлять шаг. Пронзительной джигой визжала скрипка, доносившаяся из-под нависавших ветвей, неумолчной скороговоркой бренчал бубен, и плясуны, словно на аркане, тащились за призывными звуками. Изольда, бледная, но суровая, решительно отбивала такт и кружила впереди всех, прямо за скрипачом. Никто в этой беснующейся кривляющейся толпе не видел, что в темно-голубых глазах ее стояли слезы, а щеки ее полыхали красными пятнами. А если кто и видел, то ему было совершенно все равно. Далеко позади них, по дороге, постепенно погружавшейся во мрак, крался, стараясь оставаться незамеченным, Фрейзе. Перебегая от дерева к дереву, от куста к кусту, он не сводил напряженных глаз с Изольды, уповая на то, что она споткнется, присядет на дорогу и танцоры пойдут дальше, но уже без нее. Он видел, что она устала, но ноги ее, похоже, жили собственной жизнью и увлекали ее вперед и вперед, не давая ей остановиться.

Лес поредел, и узенькая тропинка вывела их на поляну, над которой поднимался изогнутый тонкий серп луны. Последний перезвон бубенцов тамбурина, последний аккорд скрипки. Танцоры застыли, покачиваясь, словно у них подламывались ноги, а многие рухнули на землю прямо там, где стояли. Кто-то достал фляжку с элем, кто-то еду. Никто ни с кем не делился. Все настолько погрузились в свои страдания, что не имели ни сил, ни желания сочувствовать и помогать товарищам по несчастью. Вряд ли они вообще догадывались о существовании еще кого-то возле себя.

Владельцы плащей закутались в них и улеглись на землю, примостив головы на кочки, как на подушки. Неимущие оборванцы снопами повалились на траву, прижавшись друг к другу из одного лишь инстинкта самосохранения, чтобы хоть как-то согреться. Никто не принес валежника, никто не развел костра; они встретили ночь и погрузились в сон, как дикие звери, которые не способны разжечь огонь, смастерить шалаш, выказать доброту или сопереживание, поддержать окружающих, позаботиться о них.

Затаившись в самом темном уголке леса, Фрейзе заметил, что Изольде не спалось. Она не съела ни крошки – уносимая с постоялого двора красными башмачками, она не успела захватить ничего съестного, – да и укрыться ей тоже было совсем нечем. Между тем хозяйка гостиницы все ближе и ближе подбиралась к теплому плащу скрипача. Изольда вышла, переступая с ноги на ногу, на дорогу, словно до сих пор внимала звукам музыки, словно готовилась броситься в танец, несмотря на кружащуюся от усталости голову и слезы, градом катящиеся по лицу, скрытому под копной спутанных волос.