– Я дождался позднего времени, потому что мне нужно было закончить работу, – сказал Фрэнк, стараясь, чтобы его тон не казался извиняющимся, словно он защищается. Но вкус рагу во рту тут же странным образом изменился, оно будто стало похоже на опилки. Детектив отломил кусочек хлеба, обмакнул его в соус и сунул в рот независимым жестом. – Ты же знаешь, у меня длинный рабочий день. И я не могу слишком часто приходить домой.

– Ты достаточно часто возвращался домой, пока была жива Кэтлин, – напомнила мать.

– Тогда я был патрульным полицейским. Смена заканчивалась, и я шел домой.

Смены тянулись по двадцать четыре часа, тоже очень долго, и в действительности Мэллой не так уж часто бывал дома даже в те времена. Но мать вовсе не была намерена считаться с фактами, когда пыталась доказать свою правоту.

– Он все время про тебя спрашивает. А я не знаю, что ему сказать.

Вот сейчас Фрэнк и впрямь очень хотел ее убить – за эту жуткую, зловредную ложь.

– Он же не говорит, ма. Он не может говорить.

– Он говорит! Не так внятно, как ты или я, но я-то понимаю, что он хочет сказать. Я показываю ему твою фотографию, ту самую, где ты с Кэтлин в день вашей свадьбы, и говорю ему: «Вот это твой папа». И он спрашивает про тебя. Он знает, кто ты такой, хотя и видит тебя не чаще, чем раз в сто лет.

– У меня есть работа, которую я должен выполнять, не так ли? – поинтересовался Фрэнк, ненавидя себя за чувство вины, которое так и грызло его изнутри. Ненавидя и мать, и себя, и всех остальных во всем мире.

– У тебя есть не только одна работа, Фрэнсис Ксавье Мэллой!

– Только та, что приносит вам пищу на стол и дает крышу над головой. И над его головой. Или ты предпочла бы жить на улице?

Слабая попытка заставить мать тоже чувствовать себя виноватой бездарно провалилась. Сама-то она была в этом деле настоящим специалистом.

– Заканчивай ужин, – сказала миссис Мэллой, словно Фрэнк снова стал маленьким мальчиком. – Потом можешь пойти и поглядеть на него.

«Какое чудесное предложение», – горько подумал детектив. К настоящему моменту вкуснейшее рагу превратилось у него в желудке в слиток свинца, и аппетит полностью пропал.

– Сейчас пойду погляжу на него, – сдаваясь, пробормотал Фрэнк.

Он отшвырнул в сторону ложку и со скрежетом отодвинул стул от стола.

– Нет уж, Фрэнсис, сперва закончи ужин, – попыталась задержать его мать, но он уже пошел приносить свое покаяние и нести свое искупление, открыв дверь в спальню.

В комнате было темно и тихо, если не считать хриплого дыхания. Кровать матери стояла в одном углу, а детская кроватка – в другом. Из кухни просачивался свет от газового рожка; его было достаточно, чтобы все видеть, как только глаза приспособились к полумраку. Все инстинкты бунтовали, требовали, чтобы Фрэнк бежал отсюда. Все инстинкты восставали против того, чтобы он снова проходил через это. Они никогда не уступали, не ослабевали. Что ни говори, но после трех лет мучений стало гораздо труднее смотреть беде прямо в лицо, но Фрэнк тем не менее заставил себя сделать эти несколько шагов через комнату и подойти к кроватке.

Она была довольно большая, больше, чем обычные. Плотник изготовил ее по специальному заказу. Расходы Фрэнк покрыл из денег, что копил на приобретение капитанского чина. Не то чтобы ему было жалко этих денег, но каждый истраченный на сторону доллар означал, что ему придется ждать гораздо дольше, пока у него наберется нужная сумма. И это время ему не следует растрачивать по пустякам.

Фрэнк ухватился пальцами за переднюю решетку кроватки и посмотрел вниз. Лицо находилось в тени, но Фрэнк видел его достаточно отчетливо. В конце концов, он и без того знал его как свои пять пальцев. Прелестные синие глаза Кэтлин сейчас, слава богу, закрыты во сне, так что ему не нужно смотреть в них и снова ощущать боль, которая накатывала всякий раз, когда Фрэнк заглядывал в них – и видел сплошную пустоту.