Стеклянные тела - Эрик Аксл Сунд (2014)

– В семидесятые годы художник Крис Бурден прострелил себе руку, велел прибить себя к крыше машины и отправил модель самолета, груженную несколькими сигаретами с марихуаной, через мексиканскую границу. Я делал то же самое. Искусство по-настоящему. Я использовал настоящих людей.

Я показываю Йенсу коробку с тем, что я брал у убитых, но не знаю, понимает ли он мои слова.

Рассказываю ему о своей первой поездке в Берлин. О встрече со Старейшинами четыре года назад. О том, как я уговорил Хольгера, Фабиана, Ингу и Х.-А. Юнга финансировать масштабный культурный проект.

– Они понятия не имели, куда вкладывают деньги, – говорю я. – Два-три клочка волос и немного пыли, найденные в бумажнике у насильника Фабиана Модина. Нитка из синего галстука, который был на офицере Хансе-Акселе Юнге в день, когда он напал на мою маму. Ногти Ингмара Густафсона, которые касались ее. Все это я растер в ступке. И смешал с краской, которая состоит из высушенного пигмента их крови, смешанного с льняным маслом.

Я приношу банку с краской. Откручиваю крышку и даю ему понюхать пахнущую железом темно-коричневую массу.

– Сегодня днем я закончил картину, добавив папину кровь. У Хольгера кровь группы «О». Обозначение идет от немецкого Ohne Antigene, это означает, что у людей с такой группой крови отсутствуют антигены и они не могут принимать чужую кровь. Им можно переливать кровь только от людей с той же группой.

Йенс трясет головой, но ничего не говорит.

– Я пытался написать их лица по памяти – хотел, чтобы портрет тех, кого я ненавижу, был настоящим, а не таким, словно они сошли с фотографии.

Я чувствую, что не могу больше. Слова и фразы из прошлого приходят ко мне незваными, и в глазах мутится. Я не знал, какие мысли – мои собственные, а какие уже выражены при помощи типографской краски и распространились среди миллионов человек.

Я хочу быть уникальным, но я не уникален.

Я хочу быть гомосексуалистом, но я не гомосексуалист.

Я хочу быть самым знаменитым художником в мире, но я не самый знаменитый художник в мире.

Я хочу быть кем-то, кем не являюсь, но я не могу действовать, как кто-то другой: только как я сам.

Йенс возводит глаза к потолку, пытается сфокусировать взгляд, и я понимаю, что у него галлюцинации. Его опьянение обращено внутрь и служит ничтожной саморефлексии, тогда как мое – пленительно и направляет к действию. Я беру чужие впечатления и присваиваю их. Когда я достаю револьвер, у Хуртига апатичный вид.

Хаос и ясность, думаю я. Мне жаль, что я не могу заглянуть к нему в мозги.

Над нами – голос Голода. Как он полон жизни! Он – сама жизнь.

Я подаю Йенсу толстый «стеганый» конверт.

– Открой его.

Йенс шарит в конверте одной рукой и наконец достает свои водительские права.

Он жмурится, и я понимаю, что он пытается одолеть опьянение, но доза слишком велика. Две тысячи микрограммов – это не шутка.

Он от этого не умрет, но его ни в малейшей степени не должно заботить, умрет он или нет.

Он беззвучно шевелит губами, как вытащенная на берег рыба, и я вижу, что они складывают короткое, смехотворное слово «почему».

Осталось семь минут записи.

Мы с Эйстейном дома одни, а мама и папа – со Старейшинами, чинно обсуждают то, что должно быть сделано. Это займет целый вечер, и мы должны сидеть тихо.

Мы едим бутерброды, запивая их теплым шоколадом, а потом я увожу Эйстейна из комнаты. Мы крадемся в темноте и играем, будто мы – русские шпионы и нас не должна схватить полиция; Эйстейн принимает игру настолько всерьез, что начинает плакать, и мне приходится утешать его. Мы идем к молитвенному дому.

Светятся окна, несколько машин припаркованы у входа, я узнаю «Вольво» папы Симона и шикарную «Волгу» Фабиана Модина и говорю Эйстейну, что заведу себе такую, когда разбогатею, как тролль. Даже служебный автомобиль майора Юнга здесь, у него странный номер – желтые цифры на черном фоне.