Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад (2009)

Я припал к земле и поцеловал скалу – где-то здесь он погиб. Потом заметил, что под раздавленной сосновой шишкой, среди крошечных кусочков сланца, виднеется какой-то бело-оранжевый предмет. Я выковырял его. Это был обломок углепластика размером с мою ладонь. Оранжевая краска на нем выцвела и приобрела мучнистый оттенок. Я покопался еще и достал два почти таких же обломка. Наш самолет был красно-бело-оранжевым, а колесные ниши, как и другие внешние элементы, были изготовлены из углепластика. Я перевернул обломки, поражаясь своей находке, затем поцеловал камни и шишку и вновь сказал отцу, как сильно его люблю.

Я бросил взгляд поверх длинного желоба, известного как каньон Гузберри, и дальше через ущелье – в поисках поляны. Но ее не было видно. Я знал, где она, проходил по ней четыре часа назад, но разглядеть не мог: выраставший из ущелья массивный хребет скрывал из виду все, что находилось левее. Я был озадачен.

Приехав домой, я достал аудиокассету со сделанной с телевизора записью интервью, которое я дал на следующий день после катастрофы. Мое недоумение возросло еще больше. Я сказал журналистам: «Там была поляна, и я упорно шел к ней, потому что знал, что где-то поблизости стоит дом». Однако же ясным октябрьским днем 2006 года, в гораздо более комфортных погодных условиях, я вообще не увидел никакой поляны. Не нашел я ее и позже, когда спускался вниз. Поляну заслонял хребет, и разглядеть ее удалось лишь после того, как я пересек ущелье. Я просмотрел фотографии, снятые с самой удобной точки ската. Никакой ошибки – поляны оттуда не видно. Со ската можно увидеть только крышу – она находится прямо за ущельем. Видна и заросшая грунтовая дорожка, бегущая от дома. Но не поляна – она слишком далеко слева и скрыта хребтом.

Я всегда считал, что увидел поляну, крышу и грунтовую дорожку сразу после того, как улетел вертолет, и потом упорно шел к ним, потому что знал, что где-то поблизости стоит дом. Даже перед лицом фактов, недвусмысленно опровергающих такую возможность, я отчетливо помню, как двигался к поляне, как неодолимо тянулся к ней, искренне считая, что там – мое спасение.

Медведи и волки ориентируются на местности инстинктивно – их, как и перелетных птиц, ведет внутренний компас. Возможно, я тоже почувствовал ту поляну, а уж потом убедил себя, что видел ее.

Вероятно, я учуял место, где можно спастись от ледяных круч и пересеченного рельефа и куда потянутся другие человеческие существа (например, Пат), как чуют подобные места волки и медведи. Может быть, следы Пат и ее сыновей, эти человеческие метки, посылали мне сигналы, а поскольку я был отрезан от цивилизации, мне удалось услышать свой животный инстинкт и остаться в живых.

* * *

Когда родился Ноа, я очень беспокоился, что буду подталкивать его к достижениям в серфинге и лыжах, и он будет ощущать то же напряжение, в каком рос я сам. Я ждал, что сработает генетический код и я буду давить на сына точно так же, как отец давил на меня.

Я часто задумывался, что заставляло его напирать на меня с такой силой? Хотел ли он слепить меня по своему образу и подобию? Или то была попытка компенсировать его собственные нереализованные желания? Вероятно, и то и другое.

Не знаю, насколько верен был его подход к воспитанию. Да, он попахивает безрассудством. Но когда я погружаюсь в воспоминания, не вдаваясь в детали, ощущения безрассудства у меня нет. Суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый, он вызывает те же эмоции, что и сама жизнь, какой я ее знаю. А может, моя реакция просто-напросто рефлекторна – отец приучил меня оставаться спокойным в разгар бури.

Это не означает, что я иду по жизни легко и играючи. Как и все люди, я спотыкаюсь и продираюсь сквозь обстоятельства. Вооружаясь далекими от совершенства инструментами и навыками, я прокладываю себе путь сквозь хаос в надежде отыскать скрытую в нем красоту.