Статистическая вероятность любви с первого взгляда - Дженнифер Смит (2013)

Вот в чем основная несправедливость: уходя, папа не только разрушил что‑то между собой и мамой, между собой и Хедли, но и для Хедли с мамой прежняя легкость общения превратилась в нечто хрупкое и неустойчивое, в то, что в любую минуту было готово разлететься на мелкие осколки. Казалось, больше уже не будет нормальной жизни, они вечно будут метаться между злостью и горем, и черная дыра, образовавшаяся в доме, затянет их безвозвратно.

А потом все вдруг закончилось.

Примерно через месяц, как‑то утром, мама появилась в комнате Хедли, одетая в ставшую привычной униформу — трикотажную рубашку с капюшоном и старые папины пижамные штаны, которые ей были велики.

— Хватит! — сказала мама. — Надо мотать отсюда.

— Что? — нахмурилась Хедли.

— Собирай вещички, дитя мое! — весело произнесла мама, почти как раньше. — Мы едем путешествовать.

В конце января на улице было так же уныло, как и в их семье. Но, выходя из самолета в Аризоне, Хэдли заметила, как маму словно отпустило. Ушло напряжение, так долго связывавшее ее тугим узлом. Долгие выходные они с мамой провалялись у бассейна в отеле, загорели до черноты, а их волосы, наоборот, выбелило солнце. Вечерами они ходили в кино, ели гамбургеры, играли в мини‑гольф. Хедли все ждала — вот‑вот мама бросит притворяться и зальется слезами, как это происходило уже в течение нескольких недель. Нет, ничего подобного! Мелькнула даже мысль: если дальше их жизнь продлится как один долгий девичник, может, это не так уж и плохо?

Но только после возвращения она поняла, для чего на самом деле мама затеяла эту поездку. Она почувствовала это сразу, едва войдя в дом, — словно остаточное электричество в воздухе после грозы.

Приезжал папа.

Они долго стояли в холодной, полутемной кухне, мысленно отмечая, чего не хватает. Больше всего задевали мелочи — не то, что бросалось в глаза, вроде курток на вешалке и шерстяного пледа, обычно лежавшего на диване в соседней комнате, а крошечные незаполненные пустоты: керамическая банка, которую Хедли сделала для папы на занятиях по гончарному делу, фотография его родителей в рамке, всегда стоявшая на комоде, папина кружка, без которой буфет выглядел совсем непривычно. Дом будто ограбили. Первая мысль Хедли была о маме.

Но один‑единственный взгляд убедил ее в том, что мама знала об этом.

— Почему ты мне не сказала?

Мама вошла в гостиную, провела рукой по мебели, как будто проверяла, все ли на месте.

— Думала, будет слишком тяжело.

— Для кого? — сверкнула глазами Хедли.

Мама посмотрела на нее терпеливо, словно выдавая разрешение: теперь наступила очередь Хедли позволить себе срыв.

— Мы подумали, тебе будет тяжело видеть это. Он хотел встретиться с тобой, но только не так. Не тогда, когда он приедет за вещами.

— По‑моему, мне решать, что для меня тяжело, а что нет. Кажется, до сих пор я всегда держала себя в руках.

— Хедли…

Мама шагнула к ней, но Хедли шарахнулась прочь.

— Не надо! — сказала она, глотая слезы.

И действительно, все это время она крепилась как могла. Именно благодаря Хедли им удавалось хоть как‑то жить дальше. А сейчас силы вдруг закончились, и, когда мама все‑таки ее обняла, мутный туман, в котором Хедли жила с самого Рождества, развеялся. Впервые после папиного ухода злость отступила, а ей на смену пришла печаль — такая огромная, что она заслонила собой весь мир. Так они стояли долго — мама обнимала ее, а Хедли уткнулась ей в плечо и выплакала наконец слезы, копившиеся целый месяц.

Шесть недель спустя Хедли предстояло ехать в Аспен, кататься с папой на лыжах. Мама проводила ее в аэропорт с тем же выверенным спокойствием, хрупким, но несомненным. Хедли так и не поняла, что тут помогло: поездка в Аризону, смена обстановки, два дня на жарком солнышке или внезапное отсутствие папиных вещей в доме. Так или иначе, мамино состояние изменилось, и это было заметно.

Через неделю у Хедли разболелся зуб.