Статистическая вероятность любви с первого взгляда - Дженнифер Смит (2013)

Ей понравилась даже не столько сама история — Хедли половины слов не понимала и часто терялась в завитушках длинных предложений, — ей хватало папиного негромкого голоса, забавно менявшегося в зависимости от персонажа, и она очень гордилась, что папа позволил ей переворачивать страницы. Так они читали по часу каждый вечер после ужина. Иногда мама заглядывала в кабинет с посудным полотенцем в руке и слушала, чуть заметно улыбаясь, но чаще они сидели только вдвоем.

Когда Хедли подросла и смогла уже читать сама, они все равно вместе одолевали классику. «Анна Каренина» и «Гордость и предубеждение», потом «Гроздья гнева» — своего рода кругосветное путешествие, оставлявшее на книжных полках дырки, как от выпавших зубов.

Позже, когда стало ясно, что тренировки футбольной команды и болтовня по телефону для Хедли оказались намного интереснее, чем Джейн Остен и Уолт Уитмен, час превратился в полчаса, затем они стали читать не каждый вечер, а через один. Только все это было уже не важно. Истории, рассказанные в книгах, стали частью Хедли; они словно усвоились ее организмом, как хорошая еда, и расцвели пышным цветом. Они значили не меньше, чем другие черты, доставшиеся ей от отца, — голубые глаза, соломенно‑желтые волосы и россыпь веснушек на носу.

Папа часто приносил ей книги — дарил на Рождество и на день рождения или вовсе без повода. Среди них попадались роскошные ранние издания с золотым обрезом и растрепанные книжки в бумажных обложках, купленные с лотка за пару долларов. Мама только руками всплескивала, особенно если видела новый экземпляр книги, уже имевшийся на полках в кабинете.

— Еще один‑два словаря, и дом рухнет! — возмущалась она. — А ты дубли покупаешь!

А Хедли понимала папу. Он и не ждал, что дочка прочтет все. Может быть, когда‑нибудь… А сейчас важен был сам жест. Папа дарил ей самое важное, что было у него в жизни. По‑другому он не умел. Он — преподаватель литературы, словесник — любил книги и собирал для своей дочери библиотеку, как другой мог бы строить дом.

Поэтому ее так резануло, когда в Аспене он вручил ей потрепанный томик «Нашего общего друга». Слишком знакомо, слишком больно. И Хедли сделала то, что умела делать лучше всего: постаралась забыть о подарке.

А сейчас, в поезде, ползущем по туннелям глубоко под улицами Лондона, Хедли вдруг стало приятно, что у нее есть именно эта книга. Она давно уже не читала Диккенса — сначала были другие дела, более увлекательные, а потом, наверное, из своеобразного протеста папиному уходу.

Говорят, что чтение — это бегство от реальности, но для Хедли книга становилась спасательным тросом. Окружающий мир бледнел и отступал. Хедли уже не раздражали тычки чьих‑то локтей и кошелок, грызущая ногти женщина в безрукавке, двое подростков с ревущей в наушниках музыкой и бродяга, играющий на скрипке в дальнем конце вагона, — тихая мелодия едва пробивалась сквозь шум толпы. От стука колес голова ее гудела, но взгляд не отрывался от книги, скользя, словно фигурист, исполняющий вращение на льду. Теперь у нее был якорь.

Проглатывая одну главу за другой, Хедли напрочь забыла, что собиралась вернуть книгу. Слова, конечно, не папины, и все равно он весь тут, на страницах. Что‑то ей это напоминает…

Уже собираясь выходить, она замерла, стараясь вспомнить подчеркнутую фразу, замеченную тогда в самолете. Листая страницы в поисках чернильной пометки, Хедли вдруг с удивлением наткнулась на другую, почти такую же: «Ах! Выпадают же на нашу долю дни, ради которых стоит и жить и умереть!»

Хедли подняла глаза, чувствуя, как щемит в груди.

Еще утром ей казалось, что папина свадьба — худшее, что может случиться в жизни, но сейчас она понимала: есть куда более серьезные несчастья, и произойти они могут в любую минуту.

Хедли вышла из поезда вместе с другими пассажирами и, разглядывая выложенную плиткой на стене надпись «Паддингтон», изо всех сил надеялась, что ошиблась и не застанет здесь того, что ожидала.