ДАЖЕ ЕСЛИ БЫ ПАПА ВСЕ ЕЩЕ ЖИЛ С НИМИ в Коннектикуте и Хедли каждое утро за завтраком сидела бы напротив него в пижаме, а вечером перед сном говорила ему: «Спокойной ночи!» — все равно утешать сейчас ее полагалось маме. Сидеть и успокаивать дочку, когда она плачет из‑за мальчика, — это мамина работа, без вопросов.

Но рядом оказался папа, так что выбирать не приходилось. Хедли выложила ему все как на духу. Папа сидел возле ее кровати верхом на стуле, и Хедли была ему благодарна за то, что в кои‑то веки он обошелся без своей преподавательской маски: голова склонена к плечу, взгляд в никуда, лицо изображает вежливый интерес.

Нет, сейчас он смотрел на нее совсем по‑другому. Так, когда она в раннем детстве разбивала себе коленку, или падала с велосипеда, или когда уронила на кухне банку вишневого варенья и наступила на осколок. От этого взгляда сразу становится легче.

Крепко обнимая одну из многочисленных расшитых подушек, Хедли рассказывала папе, как познакомилась с Оливером в аэропорту и как он в самолете поменялся местами с соседкой. Как помог ей справиться с приступом клаустрофобии, отвлекал дурацкими вопросами, спасал ее от самой себя, точно так же, как раньше это делал папа.

— Помнишь, ты мне говорил, что надо представить себе небо?

Отец кивнул:

— И как? Помогает до сих пор?

— Ага, — кивнула в ответ Хедли. — Только это и помогает.

Папа опустил голову, но Хедли успела заметить, как вздрагивают у него уголки губ, готовых сложиться в улыбку.

За дверью — свадебные гости, новая жена и море шампанского, нужно строго соблюдать заранее составленное расписание, а папа слушает ее, как будто никуда не торопится. Как будто ничто в мире не может быть важнее разговора с ней. И Хедли продолжила говорить.

Она рассказывала, как они болтали с Оливером все те долгие часы, когда больше нечем было заняться, сидя вплотную друг к другу на немыслимой высоте, над океаном. Рассказывала о нелепых научных исследованиях Оливера, о фильме про утят и о том, как она глупо вообразила, что он тоже едет на свадьбу. Даже про виски рассказала.

Только ничего не сказала о поцелуе возле таможенного контроля.

Когда речь дошла до того, как она потеряла Оливера из виду в аэропорту, Хедли начала буквально захлебываться словами. Она не могла остановиться, словно внутри у нее открылся какой‑то клапан. Когда рассказывала о похоронах в Паддингтоне и о том, как оправдались ее худшие опасения, папа взял ее руку в свою.

— Надо было сразу тебе рассказать… — всхлипнула Хедли, вытирая нос тыльной стороной руки. — Вообще зря я туда пошла.

Папа молчал, и Хедли была ему за это благодарна. Как же трудно было выразить словами то, что было дальше… Описать глаза Оливера — темные и торжественные, словно грозовая туча… За дверью послышался взрыв смеха, а затем хлопки. Хедли глубоко вздохнула.

— Я хотела ему помочь, — произнесла она тихо и тут же поняла, что это не вся правда. — Я хотела еще раз его увидеть.

— Это очень хорошо, — ответил папа.

Хедли покачала головой:

— Ничего хорошего. Мы же с ним всего несколько часов как познакомились. Это смешно и бессмысленно.

Папа улыбнулся, поправляя сбившуюся набок галстукбабочку.

— Так всегда и бывает, детеныш. В любви не надо искать смысла. Она совершенно нелогична.

Хедли подняла подбородок:

— Что такое?

— Ничего.

— Просто мама сказала точно то же самое.

— Про Оливера?

— Нет, вообще.

— Мама очень умная.

То, как он это сказал — без малейшей иронии и без всякой задней мысли, — заставило Хедли высказать вслух то, что она уже больше года держала в себе.

— Тогда почему ты от нее ушел?

Папа отшатнулся, как от удара, и чуть приоткрыл рот.

— Хедли… — негромко начал он.

Она замотал головой:

— Ничего, ничего! Считай, что я ни о чем не спрашивала.