Слишком поздно - Алан Александр Милн (1939)

Все это было очень весело, однако мне и в голову не приходило, что таким образом можно зарабатывать на жизнь. Я собирался стать не знаю точно кем, но сперва поступить, не знаю точно, в Оксфорд или в Кембридж. Оксфорд был мне более по средствам и, как говорили, лучше соответствовал моему математическому дарованию (насколько оно у меня имелось), обращенному скорее к чистой, а не прикладной математике. Я же с самых юных лет называл себя кембриджцем, а с тех пор как побывал в Кембридже, уже ярко представлял себе свою счастливую жизнь в его стенах. Что же выбрать?

И тут кто-то привез в Вестминстер экземпляр «Гранты». Журнал этот создатели называли кембриджским «Панчем», пока не додумались назвать «Панч» лондонской «Грантой». Основателем журнала был Р. Ч. Леман, там печатались все кембриджские юмористы — Барри Пейн, Э. Ф. Бенсон, Ф. Энсти, Оуэн Симан. Мы с моим другом-старостой стояли и смотрели на этот экземпляр «Гранты», и вдруг староста сказал: «Вот поступишь в Кембридж, станешь ее редактором». И я твердо ответил: «Стану». Звучит довольно героически, но для человека, в двухлетнем возрасте сказавшего «Я могу», в восемнадцать легко произнести «Стану».

Значит, Кембридж. Отцу я не объяснил, почему такой выбор. Он думал, что я поступаю в университет, чтобы с блеском сдать государственные экзамены и постепенно сделаться одним из тех джентльменов, что получают не слишком высокую плату, зато почти всегда удостаиваются посвящения в рыцари и слывут «истинными правителями Англии». Сам он мечтал передать мне Стрит-Корт, но как некогда Резерфорд в заблуждении своем считал, что я «слишком хорош для флота», так я ввел в заблуждение и отца, убедив его, что слишком хорош, чтобы быть директором школы.

Итак, я выбрал Кембридж, потому что стремлюсь стать первым по математике, потому что там выше стандарты обучения точным наукам, потому что там можно работать не отвлекаясь. Кембридж — если только отец сможет это себе позволить.

Он мог. Вопреки мрачным прогнозам, Стрит-Корт пережил первые три года и ныне процветал.

4

Отец и матушка с самого начала решили, что в их семье не будет любимчиков. Каждый из троих сыновей получит равную долю родительской любви и возможностей на будущее. На практике любовь не так легко делится поровну. Несомненно, Барри был маминым золотцем, а я — папиным, а бедолага Кен в их сердцах занял второе место, зато в наших с Барри — первое. Однако выгоды от родительских пристрастий мы не получали. Нельзя сказать, что родители выделяли кого-то из нас в ущерб остальным. Доходило до смешного: стоило гостям похвалить румяные щечки, глаза, улыбку, волосы или еще какую-нибудь черту одного ребенка, случайно забежавшего в комнату, как матушка твердо отвечала: «У меня все сыновья красивые», — хоть это была и неправда. Чуть позже, когда Кена, поступившего на правительственную службу, начальство похвалило за прекрасный проект отчета, составленный им для министра, отец поздравил его в таких выражениях: «Я всегда говорил, что у всех моих сыновей хороший слог». В то время Барри изъяснялся в служебной переписке примерно так: «В ответ на Ваше входящее от такого-то числа настоятельно просим обратить внимание…», — а я смешил читателей в «Панче», так что сравнение с нами обоими вряд ли могло сильно обрадовать сотрудника министерства. А извечная родительская фраза «все мои сыновья» стала для нас с Кеном чем-то вроде условного знака. Мы были убеждены — соверши кто-нибудь из нас убийство, отец с матушкой немедленно объявят, что все их сыновья должны быть повешены.