Последний пир - Джонатан Гримвуд (2013)

Я мало знал о том, как она проводила время в мое отсутствие, и почти ничего не знал о ее жизни до нашего знакомства. Своим ответом она дала понять, что не хочет расспросов. Мне известно, что она потеряла мужа, а потом и дочь — поскольку девочка была новорожденной, когда Манон пришла работать в замок, я понял, что ее муж умер незадолго до этого. Любила ли она его? Боялась ли? Вышла ли замуж по расчету? Я понятия не имел, как правильно задать эти вопросы, и понимал, что ее воспоминания все равно будут подкрашены событиями и переживаниями дальнейшей — нашей совместной — жизни.

В тот месяц Манон приходила в мою спальню каждую ночь, сама, без моей просьбы. Она брала мой член в рот и позволяла мне пробовать свой вкус на ее губах, а потом смешивать этот вкус со вкусом других ее губ, покуда соль и слюна не смешивались с оливками, анчоусами, грушами, чесноком, свежим хлебом и сливочно-перечным соусом. То, что мы едим, придает вкус нашим телесным сокам. Манон рассмеялась, заявила, что я хочу быть алхимиком, и не поняла, почему меня обидели ее слова. Мне пришлось ей объяснить, что я не хочу превращать уже существующее в нечто другое: я лишь хочу все записать и разложить по полочкам.

Я показал ей мою новейшую таблицу, в которой продукты были разделены на сладкие, кислые, соленые и горькие — как химики делят вещества на газы и металлы, неметаллы и почвы. Я рассказал ей о том, как сворачивается яичный белок, как карамелизуется сахар, как из двух вкусов получается третий, кисло-сладкий или пикантно-соленый. Как все это влияет на соки и состояние нашего организма. Как женщин можно заманивать в постель, мужчин вызывать на бой, разжигать и гасить ссоры, и все это — лишь с помощью правильных блюд.

Дайте мне Жерома и Паскаля Паоли: имея под рукой хорошего повара и свои рецепты, я бы помирил их быстрее любого дипломата в напудренном парике и шелковых чулках. Рассмеявшись, Манон напомнила мне, что я тоже ношу парики и чулки — я тут же вновь отшлепал ее за дерзость. Потом мы занялись любовью и уснули, липкие и помятые, точно медведи в берлоге.

Лоран души не чаял в Манон. Это естественно: она выкормила и вырастила его, как родного. Даже лучше, если уж быть совсем честным. Душа Элен оставалась для меня загадкой, но она тоже доверяла Манон куда больше, чем мне, и это каким-то образом их сблизило.

Времена года начали для меня сливаться, как всегда бывает в старости. Земли д’Ому вновь стали заполняться животными — слишком больными для Версаля. Одни выживали, другие гибли и становились кормом для живых. В нашем озере поселились пеликаны и чахлый гиппопотам, который целыми днями валялся на мелководье, поедая траву и листву, — напрасно я ожидал, что он станет питаться рыбой. Прибывший к нам лев умер — мясо у него оказалось жилистое и жесткое, как старое седло. Я начал задумываться о новом, более совершенном способе хранения мяса, чем вяление и засолка… Тигрис вновь стала моим верным спутником: я клал руку ей на плечо, и вместе мы неспешно прогуливались по садам. Из тигренка она превратилась сперва в изящную молодую тигрицу, а затем — в королеву.

Элен тоже, но заметил я это не сразу.

Был конец 1770-го, может, начало 1771-го, прошло около семи лет после похорон Виржини, когда на пороге моего дома объявился Жорж Дюра. Он хотел поговорить со мной с глазу на глаз. На нем был хорошо скроенный и при этом удобный сюртук, ладные и невульгарные панталоны, а волосы он зачесал назад, подкрутив и припудрив по тогдашней моде. Конь у него был не хуже моих коней, а в руках Жорж держал хлыст с серебряной ручкой. После поклона, который я бы назвал почти куртуазным, он робко замер на каменных ступенях, ожидая моего приглашения.

— Поговорим в моем кабинете, — сказал я.