Чаша и крест - Нэнси Бильо (2013)

— Представь себе, не все. Король очистил и закрыл усыпальницу Томаса Бекета, но в ночь на двадцать восьмое декабря он пошлет в Кентерберийский собор своих людей, и они вынесут оттуда кости этого вашего святого. А наутро, когда в годовщину смерти Бекета последние паломники придут поклониться этим вашим «мощам», — он усмехнулся, — они не найдут там ничего, кроме пустой усыпальницы. Его величество приказал эти кости сжечь. И так будет с каждым, кто осмелится бросить вызов королю, помазаннику Божию.

Более чудовищного злодеяния я и представить себе не могла. Боль, которая меня поразила в самое сердце, была куда страшнее физических страданий, причиненных мне тяжелой рукой Норфолка… Неужели они посмеют надругаться над самым почитаемым и любимым в Англии святым? Похитить священные реликвии Томаса Бекета и закрыть усыпальницу, куда устремляются тысячи паломников, — это уже само по себе страшное злодеяние. Но осквернить его святые мощи?!

Дрожащими руками я осенила себя крестным знамением. Потом посмотрела на епископа Гардинера. Он побелел как полотно. Должно быть, и ему тоже все это представлялось чудовищным преступлением, но на лице епископа не дрогнул ни один мускул.

— Ты отправишься в Стаффордский замок и будешь гнить там до конца жизни. Черт побери, да я готов собственными руками привязать тебя к лошади. Но сначала тебе придется отдать один должок.

— Должок? — как эхо повторила я.

— Маркиз Эксетер и барон Монтегю вчера были подвергнуты испытанию и признаны виновными в государственной измене. И по желанию короля они будут сегодня обезглавлены на Тауэр-Хилл. Его величество удовлетворил их последнюю просьбу: эти двое умрут вместе. Я сам буду присутствовать при казни. И вы тоже. — Норфолк слегка успокоился и теперь снова называл меня на «вы». — Леди Мария выразила желание, чтобы на месте казни ее представляли вы, Джоанна Стаффорд, и вы это сделаете. Мы с вами оба станем свидетелями того, как приговор приведут в исполнение.

30

Когда я была узницей лондонского Тауэра, из окон моей камеры ров с водой видно не было. Но в утро казни я имела возможность несколько часов подряд любоваться этим опоясывающим замок кольцом холодной грязной воды, опушенным бахромой мертвых веток. По другую сторону стены тщательно поддерживался безупречный порядок. Должно быть, в неухоженности рва был какой-то смысл — в Тауэре ничего просто так, без причины, не делается, — но постичь этот смысл я не могла.

Дождик пошел еще до рассвета. А к тому времени, когда я оказалась на Тауэр-Хилл, он превратился в нескончаемый ливень. Граф Суррей за моей спиной то и дело чертыхался. Он надел свой лучший головной убор, украшенный страусиным пером, но дождь насквозь промочил пышный плюмаж, перо печально обвисло, и Суррей слегка смахивал на мокрую курицу. А ведь он, как и все молодые люди, больше всего боялся выглядеть смешным.

Капли дождя струились и по изборожденному морщинами лицу герцога Норфолка. Белый мех его мантии тоже вымок и потемнел, но положенная ему в силу занимаемой должности цепь с золотым медальоном на груди блестела демонстративно и вызывающе.

— Если вы не в силах смотреть на казнь, так и быть, можете опустить голову и закрыть глаза. Терпеть не могу, когда распускают нюни, — сказал он мне еще в Говард-Хаусе, когда я садилась на лошадь.

— Не беспокойтесь, я не стану плакать, — отозвалась я. — Мне не впервой видеть, как людей убивают перед толпой зевак.