Коммодор Хорнблауэр - Сесил Форестер (1945)

Десантный отряд вышел в назначенный ему район немного раньше времени и кто-то, англичане или русские, решили атаковать немедленно, как только услышали стрельбу на берегу. Клаузевиц обернулся и бросил отрывистый приказ; адьютант бросился вниз по лестнице, чтобы передать его и почти в ту же секунду другой офицер торопливо взбежал по ступенькам на галерею, что-то затараторив по-русски так быстро, что Клаузевиц, не слишком хорошо знакомый с этим языком, вынужден был попросить его повторить некоторые слова помедленнее. Когда сообщение было, наконец, передано, он повернулся к Хорнблауэру.

— Неприятель выступил значительными силами, очевидно, с намерением предпринять внезапную атаку. Если она будет успешна, французы могут сэкономить два дня.

Новый шум донесся откуда-то снизу; десантный отряд натолкнулся на первое сопротивление и невидимый во тьме противоположный берег озарился новыми вспышками. Там шла отчаянная битва, в которой слились атака с контратакой и фланговыми ударами. Между тем посветлело — достаточно, чтобы можно было разглядеть Клаузевица — небритый, в мундире с торчащими соломинками, он являл странный контраст со своим обычным щеголеватым видом. На поле боя по-прежнему ничего не было видно, за исключением бесформенных клубков дыма, плывущих в полумраке. Хорнблауэру вспомнились строки Кэмпбелла в поэме «Гогенлинден», про то, что даже утренние лучи солнца не могли пробиться сквозь облака порохового дыма этого сражения. Треск мушкетов и грохот артиллерии говорили о жестокой схватке, а однажды Хорнблауэр услышал громкий крик, вылетающий из тысячи глоток, которому отвечал дикий вопль — очевидно, атакующие наткнулись на контратаку. Очертания местности становились все резче; начали появляться гонцы с первыми вестями.

— Шевцов взял штурмом батареи, стерегущие побережье, — ликующе воскликнул Клаузевиц.

Шевцов был генералом, который командовал десантным отрядом. Когда ему пришлось штурмовать батареи, экипажи десантных барок смогли бы обеспечить ему безопасное отступление, но поскольку его посланец прибыл сюда, в Даугавгриву, значит десантный отряд уже установил контакт с защитниками деревни и, возможно, выполнил отданные ему приказы, ударив во фланг французских позиций. Стрельба, казалось, затихала, хотя сквозь пороховой дым, смешанный с утренней осенней дымкой, все еще ничего не было видно.

— Кладов ворвался в апроши, — продолжал Клаузевиц, — пришедшие с ним землекопы разрушают брустверы.

Огонь снова усилился, правда рассвело уже настолько, что вспышек не было видно. Упорная битва, не на жизнь, а на смерть, судя по всему, продолжалась и была настолько отчаянной, что даже прибытие на галерею самого губернатора не привлекло особого внимания группы офицеров, которые пытались рассмотреть хоть что-либо сквозь туман и пороховой дым.

Эссен ознакомился с обстановкой, задал несколько быстрых вопросов Клаузевицу и обернулся к Хорнблауэру.

— Я собирался прибыть сюда еще час назад, — сказал он, — но мне пришлось задержаться из-за депеш.

Массивное лицо Эссена было мрачным; он взял Хорнблауэра под руку и отвел его подальше от младших офицеров штаба.

— Плохие новости? — спросил Хорнблауэр.

— Да. Хуже некуда. Мы разбиты в великой битве под Москвой и Бонапарт занял город.

Это действительно была самая худшая из возможных новостей. Хорнблауэр мог предсказать будущее: если это сражение сравнимо с Маренго, Аустерлицем или Веной, то сокрушительное поражение в нем поставило нацию на колени и занятие Москвы можно сравнить с оккупацией Вены и Берлина. Неделя — другая и Россия взмолится о мире — если уже не начала этих переговоров — тогда Англия останется в одиночестве против всей Европы, ополчившейся на нее. Может ли кто-либо в мире противостоять силе и могуществу Бонапарта? Пусть даже британский флот? Хорнблауэр заставил себя принять удар бесстрастно, так, что бы тревога не отразилась на его лице.

— Мы все равно будем сражаться здесь, — сказал он.