Коммодор Хорнблауэр - Сесил Форестер (1945)

Это был гораздо более сердечный ответ, чем ожидал услышать Буш, которому в очередной раз пришлось удивиться перемене, произошедшей с его коммодором — был ли причиной этой неожиданной мягкости успех последней операции, еще свежее повышение по службе или, все-таки, повторный брак. Хорнблауэр и сам как раз пытался найти ответ на этот вопрос, причем безуспешно. Наконец, он решил отложить размышления над этой проблемой на грядущие годы. Несколько раз Хорнблауэр порывался подвергнуть себя своему обычному безжалостному самоанализу, которому он периодически отдавался с почти болезненной силой. Например, Хорнблауэр знал, что с годами стал более терпимо относиться к тому, что его волосы редеют и седеют на висках — когда он впервые увидел, причесываясь, проступающую розовую кожу зарождающейся лысины, то был неприятно потрясен, но постепенно свыкся и с этим. Хорнблауэр взглянул на двойной ряд молодых лиц за столом и на сердце у него потеплело. Без сомнения, он испытывал почти отцовские чувства к этим молодым людям — и начинал относиться к ним по-новому. Хорнблауэр вдруг ощутил, что он, кажется, начинает любить людей, молодых и зрелых, и уже потерял — по крайней мере, на эти несколько минут, шепнуло ему осторожное подсознание — свое обычное желание уйти в себя и заняться самобичеванием.

Он поднял свой стакан.

— Я хочу поднять тост, джентльмены, — сказал он, — за трех офицеров, чье внимание и добросовестное исполнение долга, а также выдающиеся профессиональные способности привели сегодня к уничтожению опасного врага.

Буш, Монтгомери и два мичмана подняли свои стаканы и выпили с энтузиазмом, в то время как Маунд, Дункан и Фримен, потупились, глядя на скатерть со знаменитой британской скромностью. Маунд, захваченный врасплох, залился румянцем, как девушка и неуклюже скорчился на стуле.

— Не хотите ли вы ответить, мистер Маунд? — спросил Монтгомери, — вы же старший.

— Это все коммодор, — выдавил из себя Маунд, не отрывая глаз от скатерти, — это не мы. Он сам все сделал.

— Точно, — согласился Фримен, встряхнув своими цыганскими кудрями.

Настал момент сменить тему, подумал Хорнблауэр, почувствовав, что после этих взаимных комплиментов в разговоре наступила неловкая пауза.

— Может быть, песню, мистер Фримен? Мы все знаем, что вы хорошо поете. Давайте послушаем.

Хорнблауэр не стал пояснять, что сведения о музыкальных способностях Фримена он почерпнул из разговоров с одним из лордов адмиралтейства и, конечно же, привычно скрыл тот факт, что его слух глух к пению и вообще к прелестям какой-либо музыки. Но поскольку многие люди находят в этих звуках какое-то странное удовольствие, благоразумнее всего отнестись к этим странным причудам с пониманием.

От застенчивости Фримена, стоило ему только начать петь, не осталось и следа — он просто приподнял подбородок, открыл рот и запел:

Когда я впервые взглянул моей Хлое в глаза

Сапфира морского и летних небес голубее —

Странная все-таки вещь, эта музыка. Фримен чисто исполнил несколько, по всей вероятности, мелодичных и сложных коленец; он доставлял всем собравшимся (за исключением Хорнблаура) явное наслаждение. Но для нечувствительного к музыке уха все, что он делал, было лишь визгом и хрюканьем, повторяемым на разные лады, а также протяжным произнесением слов — и каких слов… В тысячный раз в своей жизни Хорнблауэр отказался от попытки постичь, что же людям может все-таки нравиться в музыке. Как всегда, он убеждал себя, что его усилия тщетны и подобны попыткам слепого распознать цвет.

О, Хло-о-оя, любовь моя!

Фримен закончил свою песню, и весь стол взорвался искренними аплодисментами.

— Хорошая песня, и отлично спета, — заметил Хорнблауэр.

Монтгомери попытался поймать его взгляд.

— Извините меня, сэр, — наконец проговорил он, — у меня вторая собачья вахта.