Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Государь, раз преступление было совершено шестнадцать лет назад, его совершил не мужчина, а ребенок, и если этот мужчина в течение шестнадцати лет скорбит о содеянном, то не заслуживает ли он известного снисхождения?

– Выходит, вы знаете Жильбера, о котором идет речь? – спросил король.

– Знаю, государь.

– И в вину ему можно поставить лишь проступок, совершенный в юности?

– Мне известно, что с того дня, как он совершил – я не скажу «этот проступок», ваше величество, поскольку я не столь снисходителен, как вы – с того дня, как он совершил это преступление, никто на свете не может его ни в чем упрекнуть.

– Да, если не считать того, что он, обмакивая свое перо в яд, сочинял гнусные пасквили.

– Государь, благоволите спросить у графини, – отозвался Жильбер, – не является ли действительной причиной ареста этого Жильбера стремление дать возможность его врагам, точнее врагине, завладеть некой шкатулкой, содержащей бумаги, которые могут скомпрометировать одну знатную придворную даму?

По телу Андреа с ног до головы пробежала дрожь.

– Сударь! – прошептала она.

– Что это за шкатулка, а, графиня? – заинтересовался король, от которого не укрылись ни дрожь графини, ни ее бледность.

– О, сударыня, – вскричал Жильбер, чувствуя, что одерживает верх, – только не надо всяких уловок и уверток! Довольно лжи и с вашей, и с моей стороны. Я и есть тот самый Жильбер – преступник, мятежник, владелец шкатулки. А вы – та самая знатная придворная дама, и пусть нас рассудит король: давайте расскажем нашему судье – королю, а значит, и самому господу, о том, что между нами произошло, и пусть король вынесет решение, пока этого не сделал бог.

– Говорите, что вам угодно, сударь, – ответила графиня, – однако мне сказать нечего, потому что я вас не знаю.

– И о шкатулке вам тоже ничего не известно?

Сжав кулаки, графиня до крови кусала свои бледные губы.

– Нет, – наконец ответила она, – о ней мне известно не больше, чем о вас.

Однако эти слова дались ей с таким трудом, что она покачнулась, словно статуя на постаменте во время землетрясения.

– Берегитесь, сударыня, – предупредил Жильбер, – как вы, должно быть, помните, я – ученик человека по имени Жозеф Бальзамо, и он передал мне свою власть над вами. Ответите вы на мой вопрос или нет? Что с моей шкатулкой?

– Нет, – в невыразимом смятении воскликнула графиня, сделав движение в сторону двери. – Нет, нет и нет!

– Ладно же! – угрожающе воздев руку и тоже побледнев, проговорил Жильбер. – Так пусть же под гнетом моей несокрушимой воли согнется твоя железная душа, расколется твое алмазное сердце. Ты не желаешь говорить, Андреа?

– Нет! Нет! – в ужасе бросила графиня. – На помощь, государь, на помощь!

– Ты заговоришь, – откликнулся Жильбер, – и никто, будь то сам король или бог, не вырвет тебя из моей власти. Ты заговоришь, ты откроешь свою душу перед августейшим свидетелем этой тягостной сцены; все, что скрыто в тайниках ее сознания, все, что лишь бог может читать в самых тайных глубинах души, – все это, государь, вы узнаете от нее самой, хотя она и отказывается говорить. Спите, графиня де Шарни, спите и говорите, я так хочу!

Едва прозвучали эти слова, как раздавшийся было крик графини пресекся, она опустила руки, ноги ее подкосились и, не находя опоры, Андреа рухнула в объятия к королю, который, дрожа, усадил ее в кресло.

– О таком я лишь слышал, но никогда не видел, – проговорил Людовик XVI. – Она ведь впала в магнетический сон, не так ли, сударь?

– Да, государь. Теперь возьмите графиню за руку и спросите, почему она велела меня арестовать, – твердо отчеканил Жильбер, как будто только он имел право здесь распоряжаться.