Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Государь, от ваших предков-королей вам досталось довольно мрачное наследство, – печально проговорила Мария Антуанетта.

– Да, – признал Людовик XVI, – наследство, которое я, увы, разделяю с вами, сударыня.

– Если ваше величество позволит, – вмешался Жильбер, которому в глубине души было жаль этих несчастных павших монархов, – я скажу вот что: мне не кажется, что вы должны видеть будущее в столь мрачном свете. Деспотической монархии пришел конец, начинается монархия конституционная.

– Ах, сударь, – возразил король, – разве я гожусь для устройства такой монархии во Франции?

– Но почему же нет, государь? – удивилась королева, немного ободренная словами Жильбера.

– Сударыня, – ответил король, – я человек здравый и к тому же ученый. Я вижу вполне ясно, в глазах у меня не мутится, и я знаю все то, чего мне знать не нужно, чтобы управлять страной. В день, когда меня столкнут с высот неприкосновенности абсолютного монарха, когда я стану обычным человеком, я потеряю всю свою искусственную силу, которая только и нужна для управления Францией; ведь если признаться, то Людовики Тринадцатый, Четырнадцатый и Пятнадцатый только благодаря ей и держались. Кто нужен сегодня французам? Хозяин. А я чувствую в себе способности быть лишь отцом. Что нужно революционерам? Меч. Но я не чувствую в себе силы нанести удар.

– У вас нет силы нанести удар? – воскликнула королева. – Удар по людям, отнимающим имущество у ваших детей и намеревающимся обломать у вас на челе все зубцы французской короны, один за другим?

– Что тут ответить? – спокойно проговорил Людовик. – Ответить «нет»? Я вызову у вас тем самым очередную бурю возмущения, которое и так мешает мне жить. Что-что, а уж ненавидеть вы умеете. Тем лучше для вас. Вы умеете даже быть несправедливой, но я вас не упрекаю: это качество необходимо властелину.

– Уж не считаете ли вы, что я несправедлива к революции?

– Ну, разумеется.

– И вы говорите «разумеется», государь?

– Будь вы простой горожанкой, моя милая Антуанетта, вы так не говорили бы.

– Но я ведь не горожанка.

– Поэтому я вас извиняю, но это отнюдь не значит, что я вас одобряю. Нет, сударыня, нет, примиритесь: мы вступили на французский трон в час бури, нам нужны силы, чтобы толкать вперед эту колесницу, вооруженную серпами[165], что зовется революцией, но вот сил-то у нас и нет.

– Тем хуже! – вскричала Мария Антуанетта. – Значит, та колесница проедет по нашим детям.

– Увы, я это знаю. Но по крайней мере не мы ее толкаем.

– Но и не движем вспять, государь.

– Берегитесь, государыня, – с нажимом произнес Жильбер. – Двинувшись вспять, она вас раздавит.

– Сударь, – в раздражении ответила королева, – я нахожу, что откровенность ваших советов зашла слишком далеко.

– Я буду молчать, ваше величество.

– Господи, да пусть говорит, – возразил король. – Газеты твердят об этом уже целую неделю, но доктор не вычитал все сказанное им из них просто потому, что не желал их читать. Будьте ему благодарны хотя бы за то, что он не скрывает горечь своих слов.

Королева промолчала, затем с тяжким вздохом проговорила:

– Я уступаю, но хочу повторить: отправиться в Париж означает одобрить все, что произошло.

– Я это понимаю, – согласился король.

– Но это же унизительно, это значит, что вы отрекаетесь от армии, которая готова вас защищать.

– Это значит избежать пролития французской крови, – возразил доктор.

– Это равносильно признанию, что мятеж и насилие могут придать действиям короля такое направление, которое будет устраивать бунтовщиков и предателей.

– Государыня, мне показалось, вы только что изволили согласиться, что я имел счастье убедить вас.