Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Завидя Бертье, который спокойно поднимался по широкой лестнице ратуши, Бийо горько разрыдался и вцепился себе в волосы.

Когда, по его мнению, с Фулоном было покончено, Питу покинул берег реки, вновь поднялся на набережную и теперь, несмотря на свою ненависть к г-ну Бертье, который в его глазах был виновен не только в том, в чем обвиняла его толпа, но и в том, что подарил Катрин золотые сережки, – испуганный Питу со слезами на глазах присел на корточки за какую-то скамью.

Тем временем Бертье, словно речь шла вовсе не о нем, вошел в зал заседаний и принялся беседовать с выборщиками.

С большинством из них он был знаком, а некоторых знал даже близко.

Однако выборщики сторонились Бертье, испытывая страх, какой всегда испытывают люди робкие при встрече с человеком, утратившим популярность.

Вскоре рядом с Бертье остались лишь Байи и Лафайет.

Когда ему рассказали подробности гибели Фулона, он пожал плечами и заметил:

– Что ж, все понятно. Нас ненавидят, потому что мы – орудия, с помощью которых монархия терзает народ.

– Вам вменяют в вину серьезные преступления, – сурово отозвался Байи.

– Сударь, – ответил Бертье, – если я совершил все преступления, в которых меня обвиняют, то, значит, я не человек, а дикий зверь или демон, но ведь, насколько я понимаю, меня будут судить, и вот тогда-то все и выяснится.

– Разумеется, – подтвердил Байи.

– Прекрасно, – проговорил Бертье, – это все, что мне нужно. У вас есть моя переписка, вы увидите, чьим приказам я подчинялся, и ответственность будет возложена на тех, на кого ее следует возложить.

Выборщики покосились в сторону площади, откуда доносился невообразимый шум.

Бертье понял смысл их молчаливого ответа.

В этот миг Бийо, пробравшись сквозь окружавших Байи людей, подошел к интенданту и, протянув ему свою громадную лапищу, поздоровался:

– Добрый день, господин де Савиньи.

– Да это никак Бийо? – со смехом воскликнул Бертье, отвечая фермеру твердым рукопожатием. – Стало быть, ты теперь бунтуешь в Париже, мой славный фермер? А ведь ты так выгодно продавал зерно на рынках в Виллер-Котре, Крепи и Суассоне.

Несмотря на всю свою склонность к демократии, Бийо не смог скрыть восхищения этим человеком, который был так спокоен, когда жизнь его висела на волоске.

– Рассаживайтесь, господа, – предложил выборщикам Байи, – начинаем расследование выдвинутых против господина Бертье обвинений.

– Согласен, – отозвался Бертье, – но я должен, господа, предупредить вас вот о чем: я очень устал, не спал двое суток; сегодня по пути из Компьеня в Париж меня беспрерывно дергали, толкали, пинали, когда я попросил чего-нибудь поесть, мне предложили сена, а им не очень-то наешься. Прошу вас, позвольте мне поспать где-нибудь хоть часок.

В этот миг Лафайет, выходивший из ратуши разведать обстановку, вернулся назад еще более подавленный.

– Дорогой Байи, – обратился он к мэру, – народ ожесточен до предела. Оставить господина Бертье здесь – значит оказаться в осаде, а если мы станем защищать ратушу, то дадим разъяренной толпе повод, которого она только и ищет. Если же мы откажемся от обороны ратуши, это будет означать, что мы опять сдаемся без боя.

Тем временем Бертье сел на скамью, а потом и растянулся на ней во весь рост.

Он все же решил соснуть.

Через открытое окно до него доносился неистовый рев толпы, но он сохранял полное спокойствие; лицо его дышало безмятежностью человека, который забыл обо всем и ждет, когда его одолеет сон.

Байи продолжал совещаться с выборщиками и Лафайетом.

Бийо неотрывно смотрел на Бертье.

Лафайет быстро подсчитал голоса и обратился к арестованному, который уже начал задремывать:

– Сударь, благоволите приготовиться.

Бертье вздохнул и, приподнявшись на локте, осведомился:

– К чему?

– Эти господа решили, что вас следует перевести в Аббатство[173].