Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– Сударь, – обратился Байи к Фулону, – если вы не покажетесь толпе, эти люди решат, что мы позволили вам бежать. Они взломают дверь, ворвутся сюда, увидят вас, и тогда я уже ни за что не отвечаю.

– Никогда не думал, что меня ненавидят до такой степени, – бессильно свесив руки, проговорил Фулон.

Опираясь на плечо Байи, он доплелся до окна.

При виде его раздался ужасающий крик. В одно мгновение солдаты были смяты, двери сорваны, людской поток разлился по лестницам, коридорам и залам.

Байи выставил вокруг пленника оставшихся в его распоряжении солдат и принялся уговаривать толпу.

Ему хотелось внушить этим людям, что убийство может порой быть объяснимым, но оправданным – никогда.

Рискуя собственной жизнью, прикладывая неимоверные усилия, он наконец вроде бы добился своего.

– Ладно, – согласились нападавшие, – пусть его судят, но потом пусть повесят.

Дебаты дошли как раз до этой точки, когда в ратушу прибыл г-н де Лафайет, приведенный Бийо.

Его трехцветный султан, один из первых, появившихся в Париже, заставил шум смолкнуть, а гнев – утихнуть.

Проходя через толпу, командующий национальной гвардией повторял все сказанное Байи, только с еще большей энергией.

Его речь убедила всех, кто его слышал, и в зале ратуши дело Фулона было выиграно.

Однако находившиеся на площади двадцать тысяч взбешенных людей не слышали г-на де Лафайета и продолжали упорствовать в своем неистовстве.

– Пойдемте! – заключил Лафайет, который, естественно, полагал, что убежденность тех, кто его слышал, передалась их товарищам на площади. – Пойдемте, этого человека следует судить.

– Верно! – послышалось в толпе.

– Поэтому я приказываю доставить его в тюрьму, – продолжал Лафайет.

– В тюрьму! В тюрьму! – завопила толпа.

Генерал дал знак солдатам, находившимся в ратуше, и те повели пленника на улицу.

Толпа на площади поняла лишь одно: добыча идет к ней в руки. Этим людям даже в голову не пришло, что кто-то надеется отнять ее у них.

Толпа, если можно так выразиться, почувствовала приближающийся к ней запах свежего мяса.

Вместе с Байи и несколькими выборщиками Бийо встал у окна, чтобы посмотреть, как пленник в сопровождении охраны станет пересекать площадь.

Еще находясь внутри здания ратуши, Фулон то и дело что-то растерянно бормотал, тщетно пытаясь скрыть свой ужас за уверениями в том, что бояться ему нечего.

– Люди добрые, – говорил он, спускаясь с лестницы, – мне опасаться нечего, я – среди своих сограждан.

Вокруг него уже стали слышаться насмешки и оскорбительные словечки, когда вдруг он вышел из-под темных сводов и оказался на лестнице, спускавшейся к площади. В лицо ему ударили ветер и солнце.

И тут же из двадцати тысяч грудей вырвался крик – крик гнева, грозный рык, вопль ненависти. Солдат охраны тотчас же сбили с ног и разбросали в разные стороны, сотни рук подхватили Фулона и потащили в угол площади, где высился роковой фонарь, это омерзительное и жестокое орудие народного гнева, который толпа называла правосудием.

При виде этого зрелища стоявший у окна Бийо закричал, выборщики пытались подбодрить солдат, но те уже были бессильны что-либо сделать.

Лафайет в ужасе выскочил из ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, громадным озером заполнявшей пространство между ним и фонарем.

Забравшиеся, чтобы лучше видеть, на каменные тумбы, окна, выступы зданий, на любые, бывшие в их досягаемости возвышения, зрители пронзительными криками поддерживали возбуждение в актерах этого жуткого спектакля.

А те играли своею жертвой, как стая тигров играла бы беззащитной добычей.

Палачи уже начали ссориться из-за Фулона, но в конце концов поняли, что, если они желают насладиться его агонией, им следует распределить между собой роли.

В противном случае он просто будет растерзан на куски.