Анж Питу - Александр Дюма (1851)

И вот одни подняли Фулона с земли; несчастный был уже не в силах даже кричать.

Другие, сорвав с него галстук и изодрав одежду, накинули ему на шею веревку.

Третьи, взобравшись на фонарь, перебросили через него эту веревку, уже впивавшуюся в шею бывшего министра.

На какой-то миг Фулона подняли высоко вверх и с веревкой на шее и связанными за спиной руками продемонстрировали толпе.

Затем, когда толпа вдоволь натешилась зрелищем жертвы и нарукоплескалась, прозвучал сигнал, и бледный, истекающий кровью Фулон взвился под железную поперечину фонаря под свист и гиканье, которые были еще страшнее смерти.

Все, кому до сих пор ничего не было видно, могли теперь созерцать раскачивающегося над толпою врага народа.

Но тут раздались новые крики: теперь уже нападали на палачей. Почему это Фулон умер так быстро?

Палачи пожимали плечами и лишь указывали на веревку.

Веревка была старой, ее волокна лопались у всех на глазах одно за другим. Отчаянные судороги бившегося в агонии Фулона довершили дело, веревка в конце концов порвалась, и полузадушенный Фулон рухнул на землю.

Оказалось, это был лишь пролог к казни, бедняга побывал лишь в преддверии смерти.

Несколько человек бросились к приговоренному, но он лежал тихо и убежать не мог: падая, Фулон сломал себе ногу ниже колена.

И тем не менее вокруг послышалась ругань – ругань глупая и необоснованная: палачей обвиняли в неумелых действиях. И это их-то, людей изобретательных, выбравших старую веревку в надежде, что она не выдержит!

И надежда эта полностью оправдалась.

Но вот на веревке завязали новый узел и снова надели петлю на шею несчастному, который, уже полумертвый, хрипящий, блуждающим взглядом искал, не найдется ли в этом городе, слывущем центром цивилизованного мира, хоть одного штыка из ста тысяч, принадлежащих королю, министром которого он был, – хоть одного штыка, способного проделать проход в этой орде каннибалов.

Но вокруг ничего – только ненависть, оскорбления и смерть.

– Добейте меня, за что же такие страдания! – в отчаянии воскликнул Фулон.

– Погоди, – ответил ему чей-то голос. – Ты нас долго заставлял мучиться, теперь помучайся сам.

– Да и крапиву свою ты еще не успел переварить, – добавил другой.

– Постойте! – вскричал третий. – Неплохо было бы привести сюда его зятя Бертье, на фонаре еще есть местечко.

– Поглядим, какие рожи скроят друг другу тестюшка и зятек, – добавил кто-то.

– Добейте меня! Добейте! – продолжал умолять Фулон.

Тем временем Байи и Лафайет просили, требовали, кричали, пытаясь пробраться сквозь толпу, но Фулона вновь вздернули на фонарь, и веревка снова лопнула, и все их просьбы, мольбы, весь их смертельный ужас, ничуть не меньший, чем ужас осужденного, – все потерялось, растворилось, заглохло среди всеобщего хохота, которым была встречена вторая неудачная попытка.

Байи и Лафайета, этих еще три дня назад безусловных выразителей воли шестисот тысяч парижан, теперь уже никто не слушал, даже дети. На них лишь шикали: они мешали смотреть спектакль.

Напрасно Бийо пытался помочь им силою своих кулаков, этот геркулес свалил наземь человек двадцать, но чтобы добраться до Фулона, ему следовало повергнуть пятьдесят, сто, двести человек, а он уже выбился из сил. Только он остановился и принялся утирать со лба пот и кровь, как Фулон в третий раз закачался на верхушке фонаря.

На сей раз палачи сжалились над ним и добыли новую веревку.

Приговоренный умер. Мучения жертвы прекратились.

Толпе хватило полминуты, чтобы убедиться, что в нем угасла последняя искорка жизни. Тигр убит, теперь его можно растерзать.

Спущенный с фонаря труп даже не коснулся земли – его мгновенно разорвали на части.

За одну секунду голова была отделена от туловища и в следующую секунду уже болталась на острие пики. В те времена было модно носить головы врагов на пиках.